Он увидел кулон на золотой цепочке, висящий на шее у Мазовецкого и, сорвав его, отбросил в мою сторону. Я же, удостоверившись, что отец Григорий не будет мешать, опустил карабин и стал подходить к капитану. В этот момент клирик взглянул на цепочку Людвика, что валялась в снегу перед ним, и широко раскрыл глаза.
– Вы сказали, он убил офицера? – спросил клирик потяжелевшим голосом.
– Да, за то его и отправили сюда.
– Как звали офицера, которого он убил? – спросил клирик, забрав мой пистолет у послушника, что держал его все это время.
– Евгений Анисимцев, – бросил я.
– А зачем вам это, отец? – спросил капитан и, обернувшись, увидел, что Григорий стоит и направляет на поляка мой револьвер, отобранный у послушника.
Клирик выстрелил прямо в голову преступника, а затем еще пять пуль всадил в уже лежащее на снегу тело. Я оглянулся на выстрелы и тут же отскочил в сторону. Когда в пистолете кончились патроны, я взглянул на мертвого пленника, а затем на лицо Григория. Он отбросил опустошенный пистолет и, заплакав, упал на колени. Мы недоуменно переглянулись с Сохачевским.
– Женя, сынок, – промолвил клирик сквозь слезы и подобрал с земли украшение.
В тот день это были последние слова отца Григория.
Мы завернули тело Людвика в ткань и положили его на мою лошадь. Решено было заночевать в монастыре, а утром выдвинутся в обратный путь. Экспедиция была завершена успешно, но странные чувства продолжали истязать нас. На следующее утро отец Григорий объявил послушникам, что покидает монастырь и возвращается на службу в армию. Он сообщил, что поедет с нами. Ни капитан, ни я не были против. Так странно и закончилась эта история. И этой историей я заканчиваю свою жизнь. Кто знает, может, кто-нибудь донесет когда-нибудь капитану Сохачевскому (хотя он наверняка уже носит другое звание), что его старый приятель так соизволил закончить свой путь.
Интересно, помнит ли Виктор Андреевич все то, что помню я? И если так, то с какими чувствами обо всем этом вспоминает?
***
Сладки воспоминанья о далеком!
Окинув взором прошлое порой,
Я вспоминаю, как в речах и склоках
Шел против мира целого войной.
И не смущало друга отреченье:
К чему счет людям? Истина за мной!
Попытки заглушить боль огорченья
Лишь испещряли душу пустотой.
И не было тонов, полу-оттенков –
Все ясно и без всякого терпенья.
Я тело доведу до омертвенья,
Но, миру вопреки, все ж буду прав!
Эх, где теперь то прежнее упрямство?
Погас запал, как жизнь среди могил.
