И снова никакого интереса в голосе.
– Ну что ты привязался к девочке? – перебила его мама, разливая в кружки ароматнейший напиток. Совсем не тот, которым она угощала Аллу полчаса назад. – Она в партии этой новой, у которой такой президент с закатанным рукавом. Завидный такой! Они же сейчас на выборы идут, вот и опрашивают всех, кто чем доволен, кто недоволен. И ко мне пришли, к пенсионерке, узнать, не надо ли чего.
– Вы? В партии? И чем же такая красавица может там заниматься? Разве это женское дело? Я слышал, у вас что-то взорвали, какие-то ваши приемные, если не ошибаюсь. Или это не вас взрывали? – Владимир был, наконец, по-настоящему взволнован.
Алла прислушалась к себе, ей было приятно его беспокойство.
– Это нас взорвали. Мы закрыли «точку», ну ту, что на улице Победы. Еще по телевизору про это много говорили.
Владимир согласно качнул головой.
– Вернее, не то, чтобы мы закрыли, но она сгорела, как только «Народная власть» за нее взялась. После этого все и началось. И вы не правы, что политика – только мужское дело. Вот я работаю в приемной партии, мы помогаем людям решать их проблемы. И между прочим, они нам благодарны, – неожиданно горячо сказала Кучинская.
Орефьев внимательно слушал, чуть склонив голову. Он сидел настолько близко, что Алла чувствовала тепло, исходящее от его тела. От него ненавязчиво пахло одеколоном с горчинкой и еще чем-то очень знакомым, но Кучинская не могла вспомнить чем. Он поднял на Аллочку глаза и стало понятно, почему ей хотелось его пожалеть. Глаза! У Владимира был взгляд больного животного. И она мгновенно вспомнила запах, который примешивался к его одеколону. Запах лекарств. Когда болела Аллина бабушка, у них дома так же пахло – валерьянкой, корвалолом, валокордином…
«Ах, да, у него жена погибла», – спохватилась Алла.
Дождь закончился, но небо все еще было хмурым. Правда, стало несколько светлее, и Зоя Павловна не выдержала, выключила свет. Кухня снова погрузилась в полутьму.
От этого Владимир, его внимательный взгляд, его близость, все стало несколько нереальным. Только что Аллочке казалось, что счастье еще возможно, что она сможет и сама полюбить, и стать любимой, как этот полумрак все разрушил. Владимир только что был рядом и настоящий, а сейчас стал героем ее снов, смутным видением. Она загадала: если он включит свет, значит, все будет хорошо.
Орефьев встал, подошел к окну и глянул на небо. Затем щелкнул выключателем:
– Ма, ну что мы в потемках сидим? Мне Аллу не видно. Сейчас она настоящая, а в сумерках была как «мимолетное виденье, гений чистой красоты». Вы меня простите за такой слог, – обратился он к Алле, – прекрасное виденье и все такое. Просто я художник, а у них все, знаете ли, с выкрутасами. Нормально сказать не могут.
