Правда, нужно очень стараться, чтобы низвести себя до такого низкого уровня. Для того чтобы стать рабом условностей, надо до предела напрягать воображение. Нелегко стремиться к дрянной безделушке как к величайшему благу. Но это можно… Вы можете сделать так: вообразите себя сначала ребенком-сладкоежкой; думайте о том, как хочется взять в лавке какие-нибудь сладости; о том, что есть одна вкусная вещь, которая вам особенно по душе… Потом отнимите от всего этого ребяческую поэзию: погасите сказочный свет, освещавший в детских грезах эту лавку; вообразите, что вы хорошо знаете мир и рыночную стоимость сластей… Сузьте ваш дух, как фокус камеры… И вот – свершилось!
Он говорил так, словно его посетило видение. Грэндисон Чейс все еще смотрел на него, хмурясь, с недоверием и с интересом. На секунду в его глазах даже зажглась тревога. Казалось, потрясение, испытанное им при первых признаниях священника, еще не улеглось. Он твердил себе, что он, конечно, не понял, что он ошибся, что Браун, разумеется, не может быть чудовищным убийцей, за которого он его на минуту принял. Но все ли ладно с этим человеком, который так спокойно говорит об убийствах и убийцах? А может, все-таки он чуточку помешан?
– Не думаете ли вы, – сказал он отрывисто, – что эти ваши опыты, эти попытки перевоплотиться в преступника делают вас чрезмерно снисходительным к преступлению?
Отец Браун выпрямился и заговорил более четко:
– Как раз наоборот! Так ведь гораздо лучше – не согрешишь, а покаешься, можно сказать, впрок.
Воцарилось молчание. Американец глядел на высокий навес, простиравшийся до половины дворика; хозяин, не шевелясь, глядел на огонь. Вновь раздался голос священника; теперь он звучал иначе – казалось, что он доносится откуда-то снизу.
– Есть два пути борьбы со злом, – сказал он. – И между этими двумя путями в современном сознании глубочайшая пропасть. Одни боятся зла, потому что оно далеко. Другие – потому что оно близко. И ни одна добродетель, и ни один порок не отдалены так друг от друга, как эти два страха.
Никто не ответил ему, и он продолжал так же весомо, словно ронял слова из расплавленного олова:
– Вы называете преступление ужасным потому, что вы сами не могли бы совершить его. Я называю его ужасным потому, что представляю, как бы мог совершить его. Для вас оно вроде извержения Везувия; но, право же, извержение Везувия не так ужасно, как, скажем, пожар в этом доме. Если бы тут внезапно появился преступник…
