– Я ж тебе говорю, что хочу в него войти, а навьи меня вышибают и саму за сердце хватают.
Потвора встревожилась, отстранила внучку, занялась хворым сама. Когда Леля потянулась к больному снова, шлепнула ее порукам.
– Что лупишься? – обиделась Леля. – Не везде же те навьи шибаются. Я тебе помогать, а ты меня по рукам. Дай я ему воздух пущу. Видишь, дышать не может.
– Потом, потом, – сказала Потвора сквозь стиснутые зубы. Глаза ее были плотно зажмурены, на лице застыло выражение болезненной сосредоточенности. Леля замерла, глядя на бабушку во все глаза.
Сколько раз видела она это чудо вхождения бабушки в другого человека, сама владела этим искусством изрядно, но было в бабушкиной работе что-то завораживающе прекрасное, колдовское, нечеловеческое поразительное мастерство, подделать которое нельзя, невозможно. "Обман в нашем деле всегда виден, – говаривала бабушка, заставляя Лелю постигать трудную науку одержимости. – Если ты вошла в человека, если боль его и самую жизнь держишь в своих руках, даже лицом с ним схожей становишься". И в самом деле. Вот сейчас хотя бы. Попробуй, найди людей меньше меж собою схожих, чем Зуша этот самый и бабушка, а поди ж ты, даже страшно, на глазах твоих будто смывается ее родимый облик, все явственнее проступает сквозь него костистое Зушино лошадиное лицо.
– Мни, – громко сказала бабушка. – Под ребрами справа к пояснице и в подвздошьи.
– Что? – всполошилась Леля, растерявши от неожиданности все свои мысли.
– Воздух ему запусти, – сказала бабушка, не открывая глаз, – ему и на самом деле дышать нечем.
Леля торопливо придвинулась и вцепилась железными пальцами в дряблое Зушино тело.
Какое-то время мяли и кололи мужика в четыре руки. Иной раз так ухватывали или впивались ногтем, что не мог, бедняга, сдержать крика, выгибался дугой, извивался червяком на крючке. Сам за собою такой гибкости давно уж и не подозревал. Иной раз принимался просить:
– Стойте, бабы, дайте дух перевести.
Однако за этим следовало суровое Лелино:
– Потерпишь.
Потвора же добавляла неизменно:
– Ничего, милый, ничего, так надо, ты уж как-нибудь.
Наконец, отпустили мужика. Усадили. Велели одеться тепло и напоили каким-то отваром. Зуша повел плечами, глубоко вздохнул и сказал радостно:
– И вправду великая ты волшева, Потвора, и молва о тебе идет по земле не зря. Вылечили вы меня, и боли никакой у меня нет, и дышу я свободно.
– Мы тебя не вылечили, – сказала Потвора. – Мы тебе просто облегчение сделали. Живи ты поближе, другое было бы дело, а так… Лечить тебя надо долго, навьи в тебе сильные.
