Аргумент подействовал. Некоторое время ещё мы сидели без разговоров. Видимо каждый думал, как найти причину для встречи с незнакомым человеком. Слышны были только затяжные кофейные глотки и почесывание голов.
– А ты почему задержался? – спросил я Грина неожиданно для себя и для него. Грин перевёл на меня взгляд, взгляд ничего не выражал.
– Да, кстати? – поддержали Бертыч и Градский, – какое мифическое зелье варил наш зеленоглазый дьявол? Признайся честно инквизиции, и костёр не будет долго гореть!
– Вообще-то, у меня индульгенция на алхимию, сам папик отписал, как на духу, на то оно и духовенство, – продолжил тот тему, – но если честно, у меня такое ощущение, будто я побывал в Вальхалле, но почему-то вернулся.
– Видимо валькирия не дотащила, – улыбнулся Градский.
– Да, такого дотащи! – Бертыч улыбнулся первый раз за несколько часов, – сам-то, наверно, не поможет?
– Ты в каком бою-то пал? – добавил к разговору я, – сердечном что-ли?
Образно и отвлечённо шутить или размышлять было привычкой у нас. Это не означало, что нужно что-либо обязательно объяснять. Такой тон лишь давал возможность кому-то, если надо, высказаться и просто подчёркивал, что к человеку не остались равнодушны. Но отвечать или ввязываться в подобный разговор было, конечно, не обязательно. В этом и была прелесть шутки, что всё можно было обратить к смешному и забыть, как несерьёзные слова. Тот, о ком говорили, сам решал, что сделать серьёзным, а что нет.
Грин остро скользнул по мне глазами и все замолчали. Мы уже знали этот взгляд. Такой взгляд говорил нам всегда, что мы обратились к той стороне человека, которая является недоступной для других. Что об этом с ним говорить бессмысленно и бестактно. Делиться этим он никогда не будет. И ещё этот взгляд говорил, по-крайней мере мне, что человеку больно.
– То, что я пал – это я точно ощутил, – медленно протянул Грин, обращаясь ко мне, – я бы к этому хотел вернуться, но потом. Хорошо?
Вопрос был почему-то явно задан мне, хотя все проявили любопытство. Вообще, хотелось отвлечься от Эдисона, получалось, правда, плохо. Мне показалось, что именно к нему я и вернулся после этого нехитрого расспроса. Хотя меня больше интересовал сам Грин. Грин – наш дружище, непонятное и до конца непонятое дорогое нам человеческое существо, с которым был пройден путь с самого первого курса через комнату на четверых в студенческом городке, через все учебные и коридорные страсти, через кипы обсужденных книг, через стычки с соседями, через танцевальные гулянки до утреннего упада, к этому моменту, когда он, немного потерянный, сидел передо мной и откладывал, видимо, очень важный для него сейчас разговор на более позднее время. И я ощутил в себе возможным променять весь этот загадочный мир на то, чтобы остаться только с ним и выслушать его сразу.
