Буров давно уже чувствовал, что какая-то ниточка привязывает его опустевшее, полумертвое сознание… Что это? Трусость? Мысленно он двадцать раз уже умер… Оторвался от племени, от земли, от страны, от прошлого и будущего… Обезьяны — и те чахнут в зоологических садах в тоске по родным джунглям… Логически — смерть… Так вот — нет же… Стучат зубы, мороз дерет по спине… Туманные сияния фонарей в черной пропасти за окном, кажется, только и караулят это щупленькое тельце, распластавшееся по стене, по букетикам дешевых обоев…
— Нельзя… Не могу!.. — крикнул Буров, и свой голос показался ему хриплым воем. Он изнемог…
Но было уже ясно, что этот вечер миновал благополучно. Стараясь не глядеть на окно, он задернул шторы и долго ходил из угла в угол. «Да, это так», — вдруг сказал он и взял шляпу и трость… Он, будто въяве, снова увидел винтовую дубовую лестницу и медленно уходящую вниз пронзительно жалкую фигурку Людмилы Ивановны, — одинокую спину, пыльный муаровый бант.
Бурова метнуло к двери… «Вот она — ниточка», — думал он, шагая по тротуару, как выпущенный из сумасшедшего дома… Теперь он был уверен, что жалость к Людмиле Ивановне и есть та невидимая ниточка, которая оттягивает его от черного окна… Отель, где она жила, был неподалеку. Держась за сердце, Буров взобрался на пятый этаж. Дверь Людмилы Ивановны была в конце коридора, пыльно освещенного газовым рожком — дрожащей бабочкой газа.
Буров легонько стукнул. Ответа не было. Внизу под щелью двери — свет. Постучал сильнее… Обручем стиснуло голову, шарил и не мог схватить фарфоровую ручку двери… «Значит — висит… Налево от умывальника… там был гвоздь…» Обрывалась последняя ниточка… Буров вскочил в комнату…
В маленькой комнате, с камином и непомерной деревянной кроватью, с опущенным ситцевым занавесом на французском окне, в углу в кресле спала Людмила Ивановна. Ноги ее были поджаты, ресницы мокрые, ротик припухший, стиснутый бессильно кулачок лежал на коленях. Сумочка и шляпа с муаровым бантом валялись на полу.
Буров застонал, глядя на спящую. Опустился у ног ее, положил голову ей на колени. С тяжелым вздохом Людмила Ивановна проснулась, испугалась, но не вскочила. Потом все поняла.
— Дорогая моя, — шепотом проговорил Буров, — я пришел…
И он начал рассказывать ей о ненависти ко всему живому, о том, как он жил точно очерченный магическим кругом и, задыхаясь в нем, готовился к смерти… О том, как он боится умереть и не может жить…
— Поймите, — говорил он, стискивая руки до хруста, — поймите — даже у папуаса есть свой дом и свое солнце над крышей, а мы хуже, чем бездомные кошки.
