И вот, наконец, у этого окна, в сумерках, Буров думает; что лучший час его будет часом освобождения от невыносимой более жизни, — вечный сон, покой, столь темный и столь глубокий, как бесконечная, ледяная бездна вселенной…
…Буров вытащил из кармана пиджака купленную на бульваре газету и развернул ее на странице «известий последнего часа»: все было то же бессмыслие ца, злоба, трупы, трупы, трупы, вопли отчаяния…
«Да, — проговорил он про себя, — да, да… Пройдет два, три года, вымрут остатки… Придут иностранцы, расселятся по зеленому кладбищу… У папуаса — свой собственный шалаш. А у меня — нет. России — нет. Кончено. А вот все-таки живу, — странно…»
Буров опустил на пол газету, свернул из черного табаку папиросу, закурил и глядел, как за окном в тускнеющей мгле таяли, растворялись очертания города.
«Все это очень просто: земля — бесконечно малая величина во вселенной, человек — бесконечно малая величина на земле, — какие же с ним могут быть счеты? Под микроскопом все человечество — просто плесень, грибная туманность… А убить себя все-таки не могу… Черт знает что такое… Не могу, поди ж ты…»
Буров поднялся, чтобы вскипятить воду. Налил из-под крана чайник, зажег газ и опять сел к окну.
«Удивительно, удивительно, — цепляться, жить… Здравствуйте, Вячеслав Иосифович, как сегодня ваше здоровье?.. Право, я бы советовал вам обратить серьезное внимание на желудок… Кстати, Вячеслав Иосифович, вы не могли бы мне в счет жалованья…»
Крышка на чайнике начала подпрыгивать. Буров заварил чаю, отломал кусок от длинной, как дубина, булки и, стоя у стола, ел и прихлебывал.
«Предположим, французы выберут меня президентом Французской республики… „Французы! — Все на спасение братьев ваших!.. Маленькие дети лежат у дорог, на сухой земле… ручки и ножки, как спичечки… Они же не виноваты… Вымирает целая раса…“ Да… Но выберут ведь, подлецы, президентом… Какое мне дело… Спасти никого не могу… Изменить ничего не могу… Перешагнуть через решетку… и — в темноту, — не могу… Странно… не могу…»
Буров перегнулся через решетку. Туман и сумрак были так густы теперь, что не видно было мостовой, и газовые фонари висели в этой мгле, надвинувшейся с далекого моря, мутными сияниями… С необыкновенной ясностью он почувствовал, что это — переход в ледяную темноту — будет именно сегодня.
Он быстро отодвинулся от окна, стал плотно спиной к стене. У него стучали зубы. Но все еще продолжал рассуждать:
«Семь лет жил обязанностями, — могу на несколько секунд располагать собой… Что будет после прыжка? Ничего страшного: будет резкий удар, смертная боль, ну, пять секунд… Потом?.. Вот именно это „потом“ неизвестно, заманчиво, засасывающе… Что же все-таки удерживает?..»
