«Ба, да ведь это та самая певунья со звонким голоском, что вчера босиком отплясывала на волжском берегу, – пронеслось в голове. – А племянник Александра Егоровича, – догадался я, откуда мне знакомо его лицо, – балалаечник, который в новеньких сапожках отплясывал сначала перед этой девицей, а потом перед богатой пассажиркой. Вот как все поворачивается!»
Но, так или иначе, ехать сегодня с Ермолаем в Ефаново>38 я не мог, о чем ему и сообщил.
– Мне от дядюшки попадет – ждет нас, – просительно загнусавил в ответ паренек.
– А я ждал вас вчера.
– Поверьте, моей вины в том нет. Я все объясню.
– Даже если объясните, не смогу сейчас поехать.
– А когда сможете?
– Не знаю.
– Мне все равно хотелось бы объясниться, чтобы не было непонимания.
Я промолчал – времени до встречи с игуменьей было достаточно. Вот только перекусить страсть как хотелось – с утра кроме просфоры, полученной при причастии, во рту ни маковой росинки.
– Пройдемте к бричке – у меня там молочко припасено, хлебушек, пирожки, – все тем же просительным тоном гнусавил юноша. – Винцо есть деревенское, если желаете.
«Как все сегодня ладно получается, – подумалось мне. – К игуменье не знал, как подойти, – она со мной первая заговорила. Забеспокоился, что ее другие люди отвлекают, – люди в сторону отошли. Под ложечкой от голода засосало – пирожки предлагают. Что ж, от даров судьбы не отказываются».
Мы подошли к бричке.
– Глаша! – окликнул Ермолай расслабившуюся под теплыми лучами девицу, – сходи к сестрице в монастырь, посудачьте о чем-нибудь полчасика, мы тут о делах поговорим.
Глаша открыла глаза, ойкнула, увидев меня и, оправив на себе платье, плавно сошла с брички на землю. В этот раз она была обута. Но что это за обувь – разношенные лыковые лапти, надетые поверх онучей. Правда, онучи были одного цвета и одной фактуры с платьем, что говорило о наличии у девицы вкуса.
Ермолай предложил мне устраиваться в бричке, отстегнул у лошади мешок с сеном, привязал его позади сидений, а мне подал из дорожного ящика корзину со снедью и посудой. Сам забрался на козлы, развернувшись ко мне лицом. Глаша, беспрестанно оглядываясь на нас, пошла к воротам монастыря.
Припасов в корзине хватило бы человек на пять. Я налил в алюминиевую кружку молока из большой трехлитровой бутыли, отломил ломоть ржаного хлеба и с удовольствием приступил к своему позднему завтраку.
Ермолай, собравшись с мыслями, начал свое оправдательное повествование издалека.
– Мои родители – люди бедные, а братьев да сестер одиннадцать человек. Прокормить такую ораву им было не под силу, вот и отдали меня в семью дядюшки – у Александра Егоровича-то с тетей Нюшей детей не было. Баловали меня поначалу. А как вырос, дядя корить стал, что не в его я масть пошел – жилки предпринимательской нет. За что меня корить, если баловал? Сам еще пацаненку балалайку подарил. Через нее я пляски да частушки полюбил, а потом и Глашу. Сказал о Глаше дяде, а он осерчал. У самого, говорит, в голове одни танцульки, и невесту-голодранку под стать себе нашел! Тетушка за нас с Глашей заступаться стала, так он и на нее цыкнул. Я, говорит, думал приумножателя капиталов вырастить, а вырастил прожигателя. Помру – все пропляшут со своей лапотошницей, и тебе – это он тетеньке – куска хлеба не оставят. Сказал, что если я за ум не возьмусь, то лишит меня всякого наследства. Потом отошел немного и поручил, как последний шанс для оправдания, сразу два дела: вас встретить и Марфу Игнатьевну плясками да частушками восхитить, чтоб установить с ней более тесные отношения, привлечь и потом посвататься.
