Навстречу «Бэхе» встал и вышел один человек, стуча себя по шеврону. Я узнал Колючего – вздохнул с облегчением, узнали его и в БМП, развернулись и уехали, потому что расстреляли весь боезапас. Мы ругались, смеялись и занимали малые строения рядом с Монастырём, включаясь в бой, который разгорался всё жарче и жарче. Ребята сказали, что видели Белку, который прошёл на «Трёшку», даже не пригибаясь, на виду у противника, с белым, как мел, лицом.
Вместе с Колючим и ещё двумя бойцами мы заняли оборону в домике администрации рядом с церковью. Там уже были трое контуженых ребят с другого подразделения. Ирис с остальными оборонялись на ферме, чуть левее и ближе к валу.
Помню сумбур в голове и слепое ожесточение, боль в сжатых зубах и обжигающий ладони автомат, адреналин и внезапную усталость, которая давила на грудь, не давала дышать. Кто-то куда-то бежал, что-то приносил, потом стоял в ступоре, его толкали, обходили, тоже куда-то бежали… Патроны кончались быстро, мы менялись, забивали магазины, пихали по карманам, в разгрузку и снова стреляли, и снова менялись. Навалилась темнота, глаза резали близкие всполохи гранат, трассеров и рикошетов, отчего тьма становилась ещё более густой и вязкой, практически осязаемой. Монастырь держался, ребята перешли на первый этаж, чтобы их не могла достать своим огнём бронетехника. Казалось, весь огромный, живописный, прекрасный мир сузился до размеров сто на сто метров, где царил ад. Исчезли прошлое и будущее, остался только надрыв, который бывает доли секунды в жизни людей. Здесь же он длился бесконечно! Ждали решающей атаки – сто метров поля – это много или мало? Но они не решились!
Почти десять часов тяжелого, изматывающего, ближнего боя. Враг неохотно уходил, уползал, а мы, наконец, смогли добраться до заднего окна Монастыря, через которое принимали раненых товарищей. Помню, как на автоматах несли их, останавливаясь и спотыкаясь в темноте, на край кладбища, где стояли подошедшие танки, а те на броне везли их дальше, к легковым машинам, чтобы отправить в госпиталь. Пятница держал меня за «арафатку» ещё крепкой рукой, тянулся к моему уху, говорил что-то очень важное, ценное, горячее, необходимое мне лично! До сих пор я чувствую его голос, вижу его глаза. Но там я не слышал ничего – в ушах звон колоколов, разрывающий надвое мой мозг, в котором зигзагами металась лишь одна мысль – донести бы! Я шептал ему в ответ что-то ободряющее, просил потерпеть, казалось, самое страшное уже позади… Мы возвращались, принимали своих погибших – Белку и Болгарина – снова несли их к танкам. И опять возвращались…
