Саше не нужно было объяснять, как это бывает, когда желание выжигает мозг, и нет иного выхода, кроме как выплеснуть его из себя в другое тело, о котором потом и вспоминать не захочется. Все это бывало и с ним… А потом липкий, душный туман рассеивался, и Саша с облегчением переводил дух: Лилькино лицо светило ему, как прежде… А что, если и с ней это не в первый раз? Только с Игорем? Или не только?
"Не знать! Не хочу!" — он замотал головой, забыв, что за ним могут наблюдать из окон. Сейчас человечество состояло из четверых людей, одним из которых был он сам. Об отце Саша не мог думать, как о человеке. Он и сам точно не знал, кем был в том мире, куда его увел орган… Игорь сейчас там… У подножия той красноватой скалы с пещерой для органа…
Нужно было вернуться домой… И не только потому, что уже был разогрет ужин. Но Саша незаметно забрал влево, будто плутал по тайге. Он шел, глядя только под ноги, серый асфальт покачивал перед ним трещинами, и от этого слегка кружилась голова. Когда перед ним возникла тысячи раз виденная, надтреснутая крышка канализационного люка, в цвете которой смешались краска и ржавчина, Саша вскинул голову, и нашел знакомые окна. Теперь на них были другие занавески…
Те люди, что жили здесь уже три года, скорее всего и не слышали имени Иоланты Сигизмундовны. Наверное, им было известно лишь то, что до них тут проживала какая-то ненормальная старушенция, которая в последние недели не запирала дверь в квартире, чтобы ее не пришлось ломать, если соседи учуют трупный запах. И почему-то никто ее не ограбил… Чудеса!
"Я уехал, и она умерла, — Саша сглотнул возникшую во рту горечь. — Что же такое происходит вокруг меня? И почему мне кажется, что если б она была жива, ничего этого не случилось бы с нами?"
Он знал, что, вряд ли, заставит себя пойти на ее могилу: перед любым кладбищем Саша испытывал суеверный ужас. И не стыдился этого, ведь никто не мог поколебать в нем уверенность в том, важнее помнить об умершем, и думать о нем, чем отмечаться посещениями на Троицу.
— Я думаю о вас, — шепнул он, не заметив, что это прозвучало строчкой романса.
Пора было уходить, а Саша продолжал смотреть на то окно, возле которого когда-то стояло фортепиано, и вечно открытая форточка выпускала в мир звуки Грига, Бетховена, Гайдна…
"Баха", — он произнес это имя как бы отдельно от других, поставил особняком, хотя уже решил для себя, что не собирается быть органистом. Не только из-за отца… Детская жалостливая влюбленность в однокрылый рояль, чем-то схожий со стойким оловянным солдатиком, давно окрепла в Сашиной душе настолько, что никакие сказки собственного прошлого не могли увлечь его чем-то другим. Слава Богу, уже были созданы аранжировки Баха для фортепиано, например, обработка, сделанная Бузони. Сейчас Саша играл его Токкату, Адажио и Фугу. Ему казалось, что на рояле это звучит не менее мощно и пронзительно, чем на органе.
