Единственное, что меня радовало, так это то, что ни Фейдерлин, ни лорд-дракон меня больше не тревожили. Сомнительная радость! Я ведь хотела договориться о помощи с магом, а он как будто забыл обо мне. И я уже не знала, что и от кого ожидать.
Под конец третьего дня уборки я была готова взвыть. Спину ломило, руки болели. Я слишком много тяжестей таскала за это время, к такому быстро не привыкнешь. И в самом деле было тошно от этого тяжелого и нескончаемого труда. Конечно, в душе я поклялась себе, что все вынесу, что вернусь и отомщу Теодоре, но одно дело – давать высокопарные клятвы, которые никто не слышит, и совсем другое дело – не позабыть о них, когда едва доходишь до кровати и выхода из сложившейся ситуации не видишь.
Я утешала себя только тем, что теперь неплохо знаю замок. Я запомнила, где комнаты Катрины, Лиара. Где крыло, которое полностью занял клан. Он, к слову, был немногочисленным, два десятка молодых драконов. Я узнала и то, что лорд-дракон – это единственный дракон в клане, которому доступна магия. Поэтому полноценно оборонять остров они могут только с ним, и он же срывается в бой первым, отбрасывая варгов не только своим огнем, клыками и когтями, но еще и волной магии. Прочие юные драконы ходили с ним, скорее, чтобы прикрыть спину. Ну и рвать на части тех варгов, кто уцелел после атаки лорда.
Сам же Арктур занимал еще одно крыло, в которое ход мне был закрыт. Туда вообще мало кого допускали из прислуги. Да не очень-то хотелось, если честно. Лорд-дракон по-прежнему вызывал во мне острое чувство несправедливости в мироустройстве: убийственно красивая тварь, которая живет за счет убитых и едва не убила меня. Что у нас может быть общего? Да ничего, конечно же, кроме того единственного и первого моего поцелуя.
И я как будто снова проваливалась в ту ночь, когда тонула в мягкой зелени драконьих глаз и когда его руки так нежно ласкали меня. Когда он чуть не овладел мной. А что, если бы я не соврала ему про Фейдерлина?
При этих мыслях я обычно содрогалась и клялась себе выбросить из головы эти воспоминания. Но ничего нельзя было выбросить: ни позорного помоста, на котором я очутилась стараниями мачехи, ни зубастой твари, израненной, покрытой клочьями тьмы, ни того поцелуя, ни прикосновения к моей щеке сильных и шершавых пальцев, ни объятий мага. Все это теперь стало моим навсегда, и что с этим делать, я совершенно не знала. От этого тоже было тошно и тоскливо, страх и сомнения сжимали когтями, полосуя мое бедное сердечко, и не отпускало чувство, что я постепенно проваливаюсь в западню, откуда самой не выбраться.
