– Хорошо, сестра. Думаю, теперь у нас есть время выпить по чашечке чаю. – Тон слегка меняется: – Вы будете пить чай у меня в кабинете.
– Я?
– Вы, сестра.
– Спасибо, доктор.
Дверь открывается.
– О, совсем забыла. Не могли бы вы сначала принести метр? Мне надо кое-что измерить.
– Что, занавес, доктор?
– Полагаю, это более чем вероятно, сестра.
Дверь захлопывается. Изящные смуглые руки бесцельно суетятся у подушки. Затем низко над подушкой звучит голос девушки из Вест-Индии, разговаривающей сама с собой:
– Занавес… конец? Наглости хватает такое сказать! И она еще вас расистом обзывает… чесслово, мистер Грин, у этой вот черной девушки в ногте мизинца на ноге больше понимания насчет мущин-пациентов, чем у той белой во всем ее тощем теле. Вот увидите, верно это или нет, пусть только она к вам свою зазнатую спину оборотит в следующий раз.
И вот голос звучит уже от двери:
– А как встренете того мистера Шекспира, мистер Грин, то лучше у него самого спросите. У него как раз и спросите.
Дверь закрывается снова.
Пациент в глубоком забытьи лежит на больничной койке, устремив невидящий взор в потолок, в положении, которое теперь можно считать наиболее для него характерным; он сознает лишь, что погружен в пронизанную светом бесконечную дымку, как бы парит в ней, словно божество, альфа и омега (и все прочие буквы между ними) сущего, над океаном легких облаков. Благословенная тишина снисходит наконец на серую комнату… или снизошла бы, если бы птица в часах, словно ощутив, что еще не полностью отмщена, что обязана в последний раз – хоть раз – заново утвердить свою непричастность, отстраненность от всего происшедшего в этой палате, свое неумирающее уважение к первому и эстоавтогамному{105}(не пачкай веселья, сказал Шенаган{106}) владельцу, или будто бы забредив во сне о зеленых полях и горных лугах Ирландии и о счастливой, просто-таки блаженной возможности спихнуть с себя всякую ответственность за собственные порождения (не говоря уже о великолепной возможности оставить за собой последнее слово), вдруг не зашевелилась, не высунулась наружу и не прокричала свое окончательное, негромкое и одинокое, до странности одинокое «ку-ку».
«Мантисса» – остроумная, блистающая эрудицией и невероятно забавная пародия на все на свете, включая и самое себя.
Пенелопа Лайвли. «Санди телеграф»
Мета-роман.
Дэвид Лодж. «Санди таймс»{107}
«Добавление сравнительно малой важности» (так маг и волшебник слова, великий мистификатор Джон Фаулз объясняет значение названия, а следовательно, и содержания книги) оказывается на поверку вовсе не таким уж маловажным.
