Жуткие лучи фотонов резали мрак сарая, падая на каждый его угол. Вот все три луча скрестились на двух трупах, прикрытых разорванной белой рубахой. Вокруг трупов блестели лужи заледеневшей крови, а дикий смрад окутывал мозг троих живых, которые находились в этой комнате. Вонь была жуткая, невыносимая. Все кроме Кирвеса скорчили кислые рожи, а бравый судмедэксперт спокойно смотрел на этот ужас.
Вскоре в проезд между зданиями влетела синяя «Победа», из которой сначала высунулась сначала прямая нога, а потом и остальное тело Ошкина, вслед за которым вылез уставший Летов, не перестававший мечтать о выпивке вечером.
«Ну что у тебя, Веня?» – оживленно спросил Ошкин.
-Два сильно разложившихся трупа – начал Горенштейн, – оба мужчины, лежат довольно давно. Сейчас проводим фотографирование, потом Кирвес подробно осмотрит их. Внутри жуткая вонь, можно не зах…
Но Ошкин совершенно не слушал Горенштейна. Закрыв лицо платком и взяв у уже чистого сержанта фонарь, Ошкин вошел во внутрь. За ним вошел и Летов, впервые за долгое время использующий платок в качестве респиратора. В этот момент на трупы пролила свой свет и вспышка «Фотокора». Работа Юлова была самой тяжелой: после каждой фотографии он опускал фотоаппарат, закрывал лицо платком, делал несколько глубоких вдохов и вновь приступал к фотографированию. После последнего снимка к своей мерзкой и важной работе приступил Кирвес.
–Вот как получилось – сказал Ошкин, складывая в карман галифе платок, – в том секторе, где мы ожидали что-то найти – вообще ничего, а в менее ожидаемом секторе такая находка.
-Да подождите делать выводы, товарищ подполковник – мрачно ответил Горенштейн, – может их и не наш душегуб убил.
-Он, не волнуйся, я приметил, что у трупа кисти левой нет.
Кирвес вышел из этого жуткого места минут через двадцать. Лицо его позеленело, глаза помутнели, а на руках были толстые резиновые перчатки, измазанные гноем и кровью. Обтерев лицо свежим снегом, Кирвес потряс головой, выругался по-эстонски и подышал свежим ветром.
–Господи Иисусе, чем я занимаюсь? – промелькнуло в голове Кирвеса. – Сколько грязи я повидал, сколько ужаса, в сколькие гнойные раны с червяками я совал свою руку, и ведь остался человеком. Да, остался! Во мне нет ни капельки гнили, ни капельки мерзости, – я по-настоящему хороший человек. Чего это признак? Душевной силы, крепких нервов и притупленных чувств? С последним не соглашусь, а с остальным, в целом, можно и согласиться. Я не психолог, я криминалист, но все же в себе, в отличие от того же прогнившего до костей Летова, я разобраться могу. Что интересно, приятнее и легче засунуть руку в гнойную рану с червями, чем заглянуть в душу Летова. Она потемки, она лабиринт, она минное поле. Там столько грязи, гнили, мерзости, что ни один, даже самый разложившийся труп, не сравнится. Бедный человек. Если бы я был таким же, как он, то я давно спился бы или вышиб себе мозги. И некому бы было щупать гнойные раны, писать Лизе в Таллинн, вспоминать Линду. Ничего бы не было. Но я сильнее его. Может чуток глупее, но точно сильнее, точно. Я выдержал тот ужас, что испытывал, я остался человеком, а он нет. Я его не виню, нет, мне его просто жаль, неимоверно жаль. Жаль даже сильнее, чем Линду или тех двоих в сарае. Мне тоже было больно, больно и сейчас, но я сумел сохранить себя. Моя душа это… нельзя сказать, что райский сад. Скорее парк с увядшими цветами в клумбах и совсем чуть-чуть гнилыми досками тротуаров. Все-таки я переборщил с тем, что гнили во мне нет вообще. Есть, конечно есть, как и во всех, просто ее мало, и я не даю ей проступить уж слишком явно. Вообще не даю. А Летов дает, от этого и беды. Он несчастный человек и его нельзя винить, его можно лишь жалеть и хотеть ему помочь. Помочь убрать из его души хоть немного грязи и срезать с его когда-то цветущих яблонь хоть чуток гнили.
