– …И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.
Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Я замолчал. Оля изумленно повернулась ко мне.
– Ахматову не читали, а Гумилева знаете…
– Я не знал, что это Гумилев. Мне понравились стихи, и я их выучил.
Оля недоверчиво смотрела на меня.
– У меня чувство, что вы говорите неправду. На ходу придумываете, чтобы выкрутиться. Я сразу вижу такое, я же педагог…
Я молчал, сбитый с толку. Что я сделал не так? Может, мне надо было на табуретку залезть, чтобы с нее декламировать? Она же просила прочитать что-нибудь на память, я и прочитал! Что за манера устраивать человеку экзамен?
Скрипнула входная дверь.
– Александр, Вы извините меня, − торопливо заговорила Оля. − Просто я удивилась. Вы ведь знаете, что Гумилев и Ахматова были женаты, хотя и недолгое время. Я подумала, вы нарочно выбрали это стихотворение.
У меня начало проясняться в голове. Мы проходили Серебряный век очень сумбурно, но я вспомнил историю Гумилева. И уже не удивился, когда услышал:
– Спасибо… Вот только… Саша, Вы не читайте никому этих стихов больше… пожалуйста.
Я кивнул, сбивчиво попрощался и вышел. Дождь кончился, небо посветлело. Я шел быстрым шагом, вдыхая влажный воздух, и думал, как по-идиотски устроена жизнь. Как много правил, условностей, которые нужно соблюдать, вместо того, чтобы прямо сказать, что у тебя на душе.
Скорей бы прошел этот месяц, я никогда здесь не приживусь! Не освоюсь, не запомню, что можно, а что нельзя. Какая уж тут практика – не натворить бы дел. Разве можно за короткий инструктаж выучить все: список запрещенной литературы, тексты популярных песен, с кем и о чем можно разговаривать?
Правда, меня готовили к работе врачом, а не к тому, чтобы я устраивал свою личную жизнь. По этому поводу инструктаж содержал довольно обтекаемый пункт о запрете в целом любых личных отношений. Но поймать грань, за которой общественное становится частным, не так-то просто. В любом случае действия мои пока не выходили за рамки разрешенного инструкцией.
А еще я вдруг понял, что, в принципе, сказал все, что хотел.
Я не был влюблен. Я был болен ею. Раз за разом приходя и видя, что ситуация не разрешается, я понимал, что должен как-то организовать ее госпитализацию, причем лучше бы всего в центральную больницу. Я должен был отдать ее и больше не видеть, должен был позволить другим сделать то, чего не мог сам. Но упрямство и страсть, невесть откуда взявшиеся во мне, твердили, что я сам должен вылечить ее, что она доверяет именно мне, и я не могу ее подвести.
