Гора… обработанная и отделанная, каждая поверхность ее срезана на плоскость или углубление… отверстия, террасы, резные изображения – последние были всюду. В таких подробностях, что от их созерцания болели глаза.
Сорвил пополз вперед на четвереньках.
– Как такое может существовать? – спросил он пересохшим от молчания голосом.
– Бесконечная жизнь, – пояснила Серва, – рождает бесконечное честолюбие.
Пространство внизу увязывал воедино лес, простиравшийся на несколько уступов подножия и заканчивавшийся как будто полосами мертвых деревьев. Гора словно застыла в покаянии, на коленях, расставив ноги. Между ними проходила дорога, мощенная белым камнем, обрамленная колоннами и лишенными крыш склепами, хотя бо́льшая часть последних (и даже некоторая часть первых) обнаруживала признаки разрушения. Даже с этого расстояния Сорвил видел движущиеся по дороге фигурки, цепочку муравьев, тянувшихся к расщелине, – толпа сходилась под громоздившимися друг на друга резными утесами. Вход в утробу Обители обрамляли две массивные фигуры, фас входа поднимался над линией теней и был обращен к южному горизонту: алому, оранжевому и бесстрастному.
– Колдовство… – заметила Серва, обращаясь к своему брату. – На всем видна Метка.
– Что будем делать? – спросил Моэнгхус, не отводя глаз от Обители.
Свайальская ведьма бросила на него угрюмый взгляд, но ничего не сказала. Она сидела на краю обрыва, свесив ноги.
И тут Сорвил услышал это – как будто шелест колышущегося на ветру полотнища, негромкий и певучий, и все же полный скрежещущей гравием скорби.
– Что это такое? – спросил он. – Этот звук…
И в тот момент, когда душа его ощутила этот плач, он удушил все прочие звуки, свидетельствуя о глубочайшей неправде, таящейся в теплом летнем воздухе.
– Это Плачущая гора, – ответила Серва, уже оказавшаяся на ногах. – Скорбь ее перед нами.
Несколько страж они с трудом спускались под меркнувшим светом, преодолевая лесистые склоны и каменистые гребни. Об отдыхе не могло быть и речи. Лес не просто кончался, он умирал, деревья лишались листьев, земля становилась бесплодной и пустой. Один лишь Гвоздь Небес освещал дорогу через пустошь. Они перебирались через завалы мертвых деревьев, спотыкались о переплетения выбравшихся на поверхность корней. Ветви над головой разрывали звездные арки ночи.
Отринув дневное тепло, зимняя тишина кралась над миром.
Иштеребинт высился справа от них, медленно привлекая к себе, по мере того как Серва вела их вдоль тыльной стороны восточного склона горы. Мать Сорвила некогда показывала ему древнюю памятку, резную печать из слоновой кости, по ее словам, унаследованную от какого-то южного владыки. Она посадила сына между своих скрещенных ног и со смехом, положив подбородок на его плечо, рассказывала ребенку о странностях этой вещицы. Она называла этот предмет зиккуратом, миниатюрным изображением ложных гор, которые привередливые короли, не желавшие оставлять свое тело погребальному костру, строили в качестве личных гробниц. Его завораживали сотни миниатюрных фигурок, врезанных в боковые поверхности ступеней-террас: казалось невозможным, что ремесленник мог изготовить такие крохотные изображения. По какой-то причине подробности эти растревожили его душу, и, понимая, что он испытывает терпение матери, Сорвил рассматривал каждую фигурку – а многие из них были не больше обрезка ногтя младенца – и восклицал: «Смотри-смотри! Вот еще один воин, мама! Этот с копьем и щитом!»
