А. ОВЧАРЕНКО: А вы случайно не рассказывали эпизод с Жоржем Вольнову?
Л. ЛЕОНОВ: Я его видел только однажды у Есенина, с которым был тогда близок. Зашел к Гале и увидел: в комнате сидел совершенно пьяный Вольнов, а пьяный Есенин, уткнувшись в колени, дико плакал.
А. ОВЧАРЕНКО: Быть может, нечто похожее Вольнов рассказал Горькому независимо от эпизода, рассказанного вами?
Л. ЛЕОНОВ: У Вольнова это был просто похотливый старик. А Жорж был в полном расцвете сил. Его должны были расстрелять. Когда я эту заметку прочел, то меня удивило, что Горький не уловил этой разницы. Это алгебра, мой-то случай.
А. ОВЧАРЕНКО: Следующая запись тоже относится к июлю 1927 года, когда вы гостили у Горького в Сорренто. Судя по записи, вы вместе с Горьким посетили Помпейский зал в Неаполитанском музее. Разрешите мне, прежде чем напомнить вам содержание этой записи, спросить вот о чем: по-видимому, уже тогда у вас был какой-то внутренний спор с Горьким? Может быть, в вас говорило какое-то молодое озорство? Хотелось удивить Горького? Уже в то время не было тайной, что выше всего Горький ценил уважение к культуре прошлого, ко всему ценному в ней. Был убежден, что там можно найти ключи ко всем загадкам мира. И очень удивлялся, если не все, кого он ценил, разделяли его веру. В записке чувствуется раздражительность, вызванная тем, что вы своей реакцией на все, что было экспонировано в Помпейском зале, сознательно не хотели попасть «в струну». Горький записал «Леонид Леонов ходил в Помпейском зале Неаполитанского музея и, глядя на фрески, бормотал: «Не понимаю. Не понимаю». Должно быть, заметив, что его нежелание понимать несколько огорчает меня, он продолжал уже более задорно и как бы с целью посмотреть: а что же дальше?
— Не понимаю, — повторял он настойчиво. Раз двадцать слышал я это слово, печальное и неуместное в устах талантливого художника. За обедом я сказал ему:
— Леонид Леонов интересен и значителен не тем, что он отказывается что-то понимать, а тем, как он понимает и почему не понимает.
Мальчик обиделся на меня. Самолюбив он не очень умно. Невежествен — очень.
Но — талантлив, я уверен, что соседство с Достоевским не повредит ему, он — «сам по себе».
Л. ЛЕОНОВ: Вся живопись Помпейского зала мне не нравится. Я не люблю эти сухие тона. Я считаю великолепным Неаполитанский музей. Там стоит Праксителева Психея. Это усеченный торс... и эти девственные ключицы... изумительно! А Помпейский зал... Да, я говорил: «Не понимаю, не понимаю», но говорил так мягко только из уважения к Горькому. Фрески мне просто не нравились. Может быть, не надо было мне этого говорить, так говорить. Это по моей молодости. Вам же я скажу так, как я это понимаю. В Помпейском зале чувствуется какая-то сухость, от температуры, может быть, придающей всему сухость. Но, правду сказать, все ведь сделано графически плохо, сделано примитивно. Портреты, которые там есть, — такие же, как в Лупанарии гадкие картины. Помните, гадкие картины, которые в Помпее не всем показывают? Они же — не вне этой живописи. Конечно, это старинная живопись. Но мне кажется, что не все в искусстве одинаково хорошо и подлежит обожествлению.
