Но все же, несмотря на увеличение хлебного пайка, последствия голода в течение уже трех месяцев сказывались. Умерших становилось все больше.
Я «дошел до точки». Хотелось есть. Я уже почти не вставал с постели: не было сил вновь на нее взобраться. Не знаю, как я решился, но однажды, накинув ремень на раму кровати, попытался повеситься. Прибежала мама и, вытащив меня из ремня, горько зарыдала. Я дал ей слово, что никогда не повторю ничего подобного, А тут еще один удар: мама потеряла карточки на три дня. Ну, думаю, конец. Единственная еда, какую я мог себе придумать, это собирать ногтями с простыни матерчатые катышки и жевать их. Все смешалось: день и ночь.
В довершение в дом попал снаряд и, не разорвавшись, лежал где-то сверху, над потолком. Я написал письмо отцу, в котором просил бить фашистов крепче, отомстить за нас. В этом письме я с ним прощался, так как полагал, что мне уже не подняться.
Уже потом я узнал, что отец, служивший в ту пору красноармейцем в артиллерийском полку, обратился с этим письмом к комиссару полка. Попросил отпустить его хоть на день в Ленинград. Старший батальонный комиссар Васильев сказал ему, что несколько бойцов и командиров едут по служебным надобностям в город и зайдут к нам домой, узнают, что и как.
И вот 12 марта 1942 года я услышал стук в дверь. Встать и открыть не было сил ни у меня, ни у Вали. А стук все раздавался. С трудом я сполз с кровати и ползком добрался до входной двери, открыл и увидел, что стучали какие-то военные. Кто-то из них подхватил меня на руки и отнес на кровать. Глядя на нас с Валей, военные плакали, у кого-то из них нашелся кусочек хлеба, и они, разделив его на две части, дали мне и Вале. Матери дома не было, она ушла с Валиной мамой за водой. Военные (среди них была женщина-санинструктор) сказали мне, что отец просил передать привет, расспрашивали про наше житье-бытье. Потом сообщили, что послезавтра они едут на фронт, в полк, и возьмут меня с собой. Спросили, согласен ли. Я заплакал и сказал, что согласен. Один из военных — потом я узнал, что это был старший политрук Иванов, мой однофамилец — заметил, что нужно знать еще мнение матери и просил, чтобы 14 марта в три часа дня она была дома. Затем они уехали. Когда пришла мама, я ей все рассказал. Мать перекрестилась и сказала:
— Слава богу, хоть сына спасу!
Я ей сказал:
— Мама, надо благодарить не бога, а армию.
— И армию, сын, тоже.
Два дня я провел, как в лихорадке. Считал часы, боялся, что умру, не дождавшись однополчан отца. Наступило 14 марта. Вот и 15 часов. Военных нет. 16 часов. Вот уже и 17, а их все нет. Я заплакал в отчаянии, считая, что меня обманули. Теперь надежды, что я выживу, у меня не было.
