6.8.83. …Был у Гранина. Он пишет роман о Петре, считая, что все до него (нет, не подчеркивая превосходства) разбивались. И Мережковский (не назвал), и Толстой, и др. Роман, кажется, из повестей, с какой-то единой нитью, с озарением, с идеей. О Бурсове говорит с осуждением, он запутался в Пушкине, вот у него идеи не было, а он взялся. Была, видимо, идея у Гордина[312]. Вот и у вас была идея – и вы написали, это интересно.
А так говорить с ним трудно, почти невозможно. Он больше молчит и слушает.
12.7.84. Гулял с Граниным. Он помнит, что когда говорили о будущем, кто останется в памяти человечества, то Фадеев сказал:
– Только Ильф и Петров и останутся.
Это тогда, когда их не издавали.
Я сказал, что это из‐за юмора. У юмора особые права.
Гранин сказал, что кто останется навсегда – тайна. Иногда даже не решает уровень писателя.
– Вот Зощенко устаревает. Мы зря взялись издавать четыре тома, хватило бы трех.
(Любопытно, что сам он взял четыре тома – и не отказался, как Федор Абрамов).
– Лучшие рассказы не могут устареть у Зощенко.
– Лучшие – да. Но и пьесы.
Он назвал пьесу, которую я забыл.
– Великолепная.
Нужно мне поглядеть в двухтомнике.
Гранин шел от Шауро, здесь он гуляет по берегу.
– Хороший человек, любит музыку.
– А литературу?
– Нахера ему ваша литература.
– А ваша?
– Тоже нахера.
25.7.84. Прочитал «Тринадцать ступеней» Гранина – очень хорошие воспоминания о Паустовском «Чужой дневник». Ощущение первого для страны прикосновения к свободе, но… еще под контролем.
Умение видеть неспешно, без бега, – больше, больше, – а что от этого остается, не ясно. Видеть, как говорил Зисман, около себя, не путешествуя, думая, оценивая по детали.
Я иногда не могу вспомнить места, которые фотографировал… Да, путешествуем мы для себя, открывая себя и через себя – других.
Когда-нибудь попробую все-таки написать свою заграницу, написать через знакомых и самого себя.
«Отец и дочь» – о «Станционном смотрителе». Авторитарное литературоведение, школьное, что абсолютно чуждо жизни. Маленький человек Вырин несчастен из‐за счастья дочери. Он спивается, не может простить ее нелюбви к себе. Деньги берет, уходит, гибнет.
Пушкинисты видят социальное зло, а оно-то биологическое, ибо Пушкин вне времени, он мыслит, как великий врач.
Гранин улавливает это здесь – и полностью повторяет пушкинистов в «Медном всаднике».
Замечательная аналогия со знакомым, который консервативный пушкинист и нормальный отец, переживающий из‐за измены дочери.
