О Пушкине сказал: вот писатель, который накрыл всех. Поэтому исчезли другие. Даже Баратынский.
…Потом Бурсов читал вступление к третьей книге о Достоевском.
Писатель, обнаруживая пустоту, несказанное, не может ее не заполнить.
Устал Б. страшно, ослаб, низкое давление, переутомлен Достоевским. А его торопят, торопят, требуют новых рукописей…
20.6.71. Бурсов полон, как всегда, планов, пишет стремительно третью книгу, черт знает как вдохновлен. Все поворачивается к Достоевскому, о Достоевском.
Сегодня шли вместе с пляжа, и он жалел, что всего не скажешь.
– Вот, – говорил он, – Достоевский очень высоко ценил русскую духовность. Ему говорят: я знаю, что живу нечестно. Видите, – отвечал Д. – а в Европе и не знают о нечестности.
– Д. не любил людей, которые сразу «натягивают костюм» на идею. Он уважал Белинского, но боялся «костюма».
23.6.71. Вчера три часа ходил по берегу залива с Бурсовым, говорили о Достоевском.
– Гений? Что дано гению? Выразил ли он себя? Раскрылся ли?
К сожалению, не было четкого разговора. Говорили об обостренном зрении Достоевского. О его «цветовом видении». Я пересказал рассказ о мальчике, который хочу написать[726]. Это понравилось.
Потом говорили о болезнях гениальных людей, без которых мир тускнеет. Кстати, думаю, что болезни гениальных политиков чреваты катастрофой.
Бурсов все время в поисках, в работе, может говорить лишь об одном. Вот все сделано, а еще не дописаны две страницы об этом, что-то потерял, «ушло в песок» – сожаление об упущенном… Это настоящий историк литературы.
26.1.72. Был вечер памяти Пастернака. Сын его и внук – с его же лицом оба. Удивительный восьмилетний мальчик, ощущение ангела с лицом Б. Л.[727]
Из доклада Д. Дара:
«Ему перестали нравиться его стихи до 40 г. Мир так прост и ясен, что не нуждается в метафоре… Рильке натолкнул его на мысль, что разница между романтизмом и реализмом только в концентрации реализма».
31.12.72. Бурсов сказал: «Спасибо за все, а главное – за ваше человеческое сердце».
Опять о Пушкине. Он говорит:
– Прошу у Бога 10 лет. А вы даете?
– Даю, с радостью.
Он ругал Натали. Говорит:
– Стерва. Она косая была. Я вам докажу, что стерва.
А я-то думал, она – ангел.
6.1.72. Сегодня говорил с Бурсовым до тех пор, пока его не оттащила от телефона К. Абр.[728]
Как только заговорил о творчестве – все стало на место, головная боль ушла.
Он нашел у Эйхенбаума[729] заметку в газете о том, что «Евгений Онегин» – это рама. И Пушкин, мол, доказал еще раз, что остроумен, что он – поэт мелочей, силен в эпиграммах и пародиях. Что роман можно продолжать до бесконечности.
