Прошло немало времени, пока я кое-что понял. Понял, почему и какое молчание называют золотом, какое слово — серебром, а какое покачивание головой — бриллиантовым; понял, что если родил идею, противоречащую работам руководителя, надо запрятать ее подальше, про запас, до тех времен, пока сам не станешь руководителем. Понял, что если ничего не делаешь, то и спросу с тебя никакого, но, поскольку ничего не делать нельзя, надо делать поменьше и только в связи с указаниями профессора, а еще лучше — академика. И если тебя какое-то невиданное упорство гонит в неведомом направлении, переставляя с места на место, как шахматную пешку, стремящуюся во что бы то ни стало пробиться в ферзи, надо помнить, что это нужно не пешке, а тому, кто ходит ею. Пешке же нужны уютная квартира, приличная должность и соответственно ставка, подходящая жена, семья и все такое прочее, что есть у других благоразумных людей. Все понимаю, как собака с жалобными глазами, не умеющая высказать своей преданности тому, кто ее кормит, а поделать с собой ничего не могу.
…Я выхожу из сторожки, прощаюсь с друзьями по туристской ватаге, нехотя отвечаю на удивленные вопросы, ссылаясь то на ушибленную ногу, то на простуду, и остаюсь еще на сутки.
Целый день слоняюсь по лугу и лесу, слушаю, как шумят деревья, подсматриваю за веселыми рыжими бестиями — белками, спускаюсь к реке и, завороженно глядя на волны, вижу в них небо с облаками, перевернутые деревья, черно-белых коров. Все это усиливает впечатление двойственности окружающего мира и самого себя, и опять я терзаюсь бесплодными мыслями, пытаюсь подобрать золотой ключик к таинственной дверке.
Разогреваю себе нехитрый обед на походной печке, пеку картошку на костре, хотя мне уже не хочется есть, — делаю все, чтобы себя занять.
С тревогой, даже со страхом жду ночи, опасаясь, чтобы сон не повторился, и надеясь, что он все-таки повторится. Долго лежу с открытыми глазами, наблюдая, как гаснут лучики, пробивающиеся сквозь шторы, сквозь дыры в двери и бревенчатых стенах сторожки, оставшейся здесь еще с времен дровяного склада. Мне чудятся чьи-то шаги, и я приподнимаю тяжелеющую голову. Шаги и трубный звук… Лось? Нет, это просто ветер, умеющий подражать кому угодно…
Вон там, в дальнем углу под камнем, я спрятал записку. Как она попадет к Соколову? Кто достанет ее, прочтет имя предателя и поспешит в отряд? К Антону Петровичу Соколову — командиру разведки, или к Деду…
Постой, о какой записке я думаю? О каких друзьях, которых надо спасти даже ценой собственной жизни? Неужели я уже заснул? Но почему так болит все тело, особенно сломанное ребро? Это мордастый полицай двинул меня, уже поваленного и связанного, кованым сапогом.
