А может, тут совсем другое: профессия актера всегда подчинялась профессии режиссера. И это закон, табу. Смысл в этом немалый, если не сказать — основной. Актерское творческое время планирует режиссер, иногда сумбурно, бестолково. Извергая желчь и отвратительную зависть к чужому успеху, если только этот успех хоть как-нибудь не был связан с его именем. А если что и связывало, пусть даже самое отдаленное, маленькое, тогда этот успех уже не был успехом того, кто наполнил его дух своей кровью, кто сорвал, напрягаясь, нервы, чтобы на всю силу звучал талантливый голос. Он был осуществлением, признанием, победой, праздником — успехом режиссера.
О, как они умеют это делать, будто шакалы, отдирая от живого существа все самое значимое, чтобы набить требухой свое самолюбие и кинуть кость прилипалам, которые всегда существуют при них и которые, чтобы отблагодарить за брошенную им милостыню, с той же хваткой шакала готовы стать на защиту их неприкасаемого имени.
И глубоко в тень отходят те, кто до крови мозолил душу, сердце свое, тело, неся эту тяжесть мучений на себе.
Можно плюнуть им в морду, послать на х..., запачканной подстилкой не стелиться под это дерьмо. А они все запомнят, они не простят. И тогда ты обязательно станешь вольной птицей на широком просторе безработицы, где суетится не один десяток таких же вольных, которые только и ждут того момента, чтобы сесть в твое гнездо. И не со зла они — от безысходности.
Страх, что имеет свои тысячелетние корни, срабатывает в десятку. Но чувство страха, данное человеку природой, как реакция на какую-нибудь опасность, если только все нервные функции организма не имеют патологических отклонений — это нормальное чувство. И совсем ненормально — когда страх рожден гулаговской системой, когда страх генетический. Словами его не объяснишь. Он не поддается логике, осмыслению. Он, как страшный, неизлечимый микроб, во всем и во всех: рабочих, поэтах, инженерах, художниках, уборщицах, актерах, министрах, президентах, убийцах, насильниках, ворах; он даже в воздухе, в деревьях, в птицах, в зверях, в цветах, в животных...
Не могут, не умеют люди искренне сказать друг другу самое простое — добрый день; не умеют улыбнуться и порадоваться, что увиделись; не хочет воздух, чтобы им дышало все живое; не хотят расти цветы и деревья; одичали звери и птицы; страдают и плачут животные; слезами захлебываются озера и реки. Страх! И для нас здесь ничего нового, все, как мир, старо. Успокаивается вольный дух, подчиняясь рабскому чувству.
