Она выронила платок.
Он, нагнувшись, поднял платок и зажал в руке, не возвращая.
— Я не мог достать цветы,—сказал он.—Я никогда не умел...
Голос его оборвался. Все в нем дрожало, и он должен был отвернуться, чтобы скрыть слезы.
Потом он вновь взял ее руки и заставил себя улыбнуться.
Теперь уже все было можно — отгородиться от безгласных свидетелей русским языком, называть жену интимными именами, гладить ее руки, ронять и вновь подымать ее платок, глядеть на нее глаза в глаза, забыв решительно обо всем, кроме вот этого существа, которое останется жить без него. Если б побыть наедине друг с другом! Хоть пять минут. Хоть минуту...
Он плохо понимал, что говорит, плохо слышал, что она отвечает ему. Они жили сейчас в интимном, известном только им двоим мире ощущений и слов. И казалось ему: не то он провожает ее, не то она — его, и провожает навсегда, чтобы больше никогда, никогда не увидеться...
Скрип двери вторгся в этот мир.
Оба они обернулись настороженно — неужели пора?..
Тот самый элегантный чиновник с бархатным альбомчиком в руке, приятно улыбаясь, вошел в комнату. Он решил проявить высшую добродетель — простить преступнику оскорбление и своим вниманием к нему утешить в предсмертные минуты, дать возможность преступнику излить свою душу на страницах альбома.
— Вы по служебной надобности? — быстро спросил рЛевинэ.
Ведь это крали у него драгоценнейшие секунды жизни!
— Нет,— отвечал чиновник вежливо и снисходительно,— не беспокойтесь, я зашел к вам, чтобы...
— Тогда уходите! Уходите!!
Это было сказано так, что чиновник попятился и скрылся за дверью.
Но все-таки он украл, украл драгоценнейшие секунды!
Уже тюремный сторож сказал:
— Пора.
И это было третьим звонком.
— Адвокат передаст тебе письма,— торопился Левинэ.— Лично я не имею права... ты знаешь... Поцелуй Паскунишку... Заботься о нем...
— Пора,— прервал, входя, лейтенант фон Лерхенфельд.
Теперь надо поцеловаться и вскочить на подножку вагона. Или это он останется на платформе, а она уезжает?
Жена плакала молча — она, кажется, сама не замечала, что слезы текут по ее щекам.
Он поцеловал ее и решительно повернулся к лейтенанту.
— Я готов.
Теперь ничто больше не должно ослабить его.
Воинская охрана, окружив, повела его по коридору.
Он шел, не сутулясь, высоко держа голову, зажав в руке платок жены.
Вновь его заперли в камеру.
Он присел к столу.
Следовало торопиться.
Вот письмо к матери, вот — к сестре, этот пакет — жене, партийную программу — сыну...
