— В неудавшейся государственной измене,— перебил Левинэ, улыбнувшись иронически и злобно, так, что складки пошли по его щекам и сверкнули зубы. — Удавшаяся государственная измена не есть уже измена, граф. Тех, кому удался переворот и захват власти, не судят, а называют правительством. Обвинение в государственной измене вытекает из политических, а не из юридических соображений.
— За государственную измену по закону приговорить к смерти нельзя,— продолжал граф спокойно. — Такого пункта в нашем законе нет. В нашем законе отсутствует также пункт, по которому деятельность коммуниста карается смертью. Принадлежность к партии коммунистов не карается по нашему закону смертью. Вы могли бы быть приговорены к смерти только в том случае (он сделал паузу), если б было доказано, что вы действовали по бесчестным мотивам, а не по искреннему убеждению. Таков наш закон, не правда ли?
— Я тоже юрист,— отвечал Левинэ.— Я изучал право в гейдельбергском университете, и добросовестно изучал. Мать прочила мне адвокатскую карьеру. Я знаю пункты закона. Но я адвокат особого рода. Мой клиент — рабочий класс. Я взялся защищать его интересы, отстаивать их всей своей жизнью и деятельностью, а эти интересы требуют борьбы за власть, свержения власти собственников, установления диктатуры пролетариата. Мои деяния направлены против существования тех, кто будет судить меня, и, что бы ни говорил ваш закон, закон борьбы классов приговорит меня к смерти, если только не испугаются судьи возмущения рабочих. Забудьте о законе и подумайте о политической борьбе.
— Вы очень убежденный человек,— сказал граф без улыбки.— Я вижу, что вам действительно очень жалко неимущих людей. Вы — очень добрый человек, не правда ли?
Вся беседа была необычна для графа. Невероятно уже одно то, что так хладнокровно можно было рассуждать о смертной казни с тем, кому грозит она.
Граф помолчал.
— Вам очень помогло бы,— вновь заговорил он,— если б вы подчеркнули на суде свою непричастность к убийству заложников. Добрые граждане очень взволнованы этим фактом.
— Я, граф, недобр к врагам,— отвечал Левинэ.— Добрые граждане взволнованы расстрелом десяти заговорщиков, активных, заклятых наших врагов, расстрелом в критический момент разгрома, когда эти десять могли оказаться во главе убийц пролетариата,— а добрых граждан не волнуют сотни и тысячи рабочих, убитых и замученных белым террором! Вы предлагаете мне опорочить моего клиента — рабочий класс — и этим попытаться спасти себя. Это даже нарушение адвокатской этики, граф. Но — без шуток! — никаких уверток в моих выступлениях не будет. Ни одного слова против действий пролетариата.
