— Ани ле йодэа клум[1], — с улыбкой отвечал я, прежде чем уснуть. Теперь я спал по-настоящему, и был рад, что спасся от назойливой гостьи. Через окно я вышел из палаты, опустившись на траву на окраине города, достал из кармана четыре свечи, установил их в вершинах квадрата, дождался, когда полная луна выйдет из-за облака и зажег свечи одну за другой. Сам встал в середину квадрата. У меня сильно заболело сердце. Держась за грудь, опустился на колени в прохладную высокую траву. Я смотрел на луну, свет ее все разгорался. Мои свечи, едва заметные в траве, казались такими слабыми. Боль отпустила, я поднялся на ноги и увидел напротив себя женщину. Лицо было мне знакомо. Я шагнул навстречу, но между мной и женщиной вдруг встал Беликов. Зелень с его лица была сбрита, он выглядел совсем как в тот день, когда мы гуляли по старому замку.
— Это они, — торопливо проговорил Беликов. — Постарайся их не забыть. Я тебя не оставлю, конечно, но это будет другая, более тонкая связь, и она может легко оборваться.
— Кто эта женщина? — спросил я.
— Разве ты не знаешь сам ее и остальных?
— Здесь нет никого больше.
— Как, ты их не видишь?
Я покачал головой.
— Значит, голограмма активирована не полностью, придурок!
— Заткнись, старый пердун, — миролюбиво ответил я, складывая в карман свои свечки. Когда наклонился за последней, голова закружилась, я упал и больно ударился о пол. Застонав, открыл глаза и обнаружил, что лежу около своей кровати в клинике. В окно ярко светила луна.
Сразу после выписки я позвонил Беликовым. Выяснилось, что Хельга меня в клинике не навещала, что такая идея даже не приходила ей в голову, что сама мысль обо мне ей отвратительна, что она не потерпит больше моих прикосновений, моих змеиных взглядов, моего присутствия в ее жизни, и что… Но тут я положил трубку.
Тем временем наступили летние каникулы, я решил съездить к матери. Ее дом с усадьбой в двух часах езды я помнил ярко до слез, но никогда не называл своим или нашим домом. Построенный по чертежам матери, он был ее собственностью в любом мыслимом понимании. Он был оттиснут, отчеканен по образцу материной души и обладал способностью выдавливать из себя, как косточку из вишни, всех посторонних, меня в том числе. В детстве я этого не знал и страдал бессознательно, как животные, которые стремятся убежать из опасного места. Впрочем, место было прекрасно, особенно овраг, заросший орешником и бурьяном. Здесь мы с братом прятались от материнской опеки, играли в исследователей тайн природы…
