Прищепкин отстегнул ремень, встал, снял сверху, с полки портфель и снова сел, поставив портфель на колени. Те, у кого есть багаж, отданный при регистрации билетов следовать с ними в специальном багажном отсеке, будут еще привязаны к самолету те двадцать, тридцать, сорок ли минут, что им придется ждать свои чемоданы, узлы, коробки в багажном отделении аэровокзала, а у него — одна ручная кладь, ничего, кроме портфеля, и он уже сейчас, даже находясь внутри самолета, свободен от него, а то есть и от той, что между двумя самолетными рейсами, командировочной, ненастоящей, не принадлежащей тебе жизни — в ней ты занимался чужими жизнями, принужден был на время свою жизнь словно бы выпарить из себя, будто ты не человек, а некая спрашивающе-выслушивающая машина. Но вот портфель на коленях, и самолет уже подруливает к самому зданию аэровокзала — и ты снова в своей жизни, и теперь, в свою очередь, эти чужие жизни начинают служить тебе, делаясь той глиной, из которой должно будет вылепить то, что сначала станет полутора десятками черканых-перечерканых рукописных страниц, потом десятком перепечатанных на машинке и наконец — отлитыми в металле столбцами, что оттиснутся черно типографскими мелкими буковками на просторном газетном листе.
Одно язвило Прищепкина в минувшей командировке: Кошечкина. Вспомнилось, с какой ехидностью спросил бригадир Кодзев: «А вас разве интересуют наши дела?» — и чувствовал, как от одного лишь воспоминания вновь становится жарко ушам. И ведь не только Кодзев, а и Лиля Глинская… А до чего унизительна была вся вторая половина дня, когда пришлось таиться от них, чтобы не нарваться ненароком еще на что-нибудь подобное, слоняться без дела по поселку, сидеть тупо на бревнах у реки, и ужасно подумать, что делал бы, как пришел бы ночевать в клуб вместе с ними, если б не эта кинопередвижка. Не удержался, позволил жизни собственной просочиться в эту командировочную жизнь, не принадлежащую тебе. И главное, ничего в душе, полная пустота — от того, что произошло там, в шалаше. Взял то, о чем не думал, получил, чего не желал, что тут может остаться. Одно, правда, осталось: искусанная комарами спина. Сколько их там в шалаше попило у него кровь! До сих пор зудит, сил нет. Да вот испорченная тенниска еще, теперь ее только выбросить.
Ладно, сказал себе Прищепкин, идя по проходу за чьим-то стриженным под старомодный полубокс затылком, ладно, урок на будущее. Все кончилось, забыть скорее, как и не было. На ошибках учатся, без ошибок не бывает. Не велику шишку набил себе, в конце концов.
