— Все, готово, — сказал он Кодзеву. В голосе его билась тугая, ненормальная звонкость. Прищепкин заметил: он почему-то старается смотреть мимо Кодзева. — Смену уже привезли, автобус свободный, и шофер согласился. Задержался — искать его пришлось, дома уже был, к нам, кстати, собирался. Между сиденьями для больного мы брезент натянули, чтобы в дороге амортизировало.
— Все правильно, молодец, — одобрил Кодзев. — Давай на доску его.
Прищепкин увидел: сбоку окна у стены стояла, оказывается, гладильная доска, та самая, на которой сегодня после бани все по очереди гладили себе халаты, рубашки, платья.
Кодзев с Воробьевым положили доску на стол рядом с мальчиком, переложили мальчика на нее, подсунули ему под голову свернутый халат, подсунули под колени еще один, с чем-то внутри для большей пухлости, и прибинтовали к доске ноги мальчика в щиколотках, а затем, сложив ему крест-накрест руки внизу живота, прибинтовали к доске и там.
— Вынесете, поможете? — попросил Воробьев, обращаясь к Прищепкину. И, уже на ходу, уже через плечо, бросил Кодзеву, все так же не глядя на него: — Я у Светы шприцы возьму. Она мне стерилизовала.
Прищепкин знал: Света — это педиатр Кошечкина. И в самом деле, такого ласково-вкрадчивого, с щурящимися в улыбке глазами, впрямь кошачьего облика женщина лет тридцати, у них с Воробьевым роман, слопала кошечка воробья, просвещая его, сказал Урванцев.
— Конечно, помогу, идите, — успел сказать Прищепкин в спину Воробьеву. Он обрадовался, что ему есть дело. Получалось, не напрасно все-таки торчал здесь.
Автобус упылил по дороге в близкий, махровой зеленой стеной стоящий над бурыми железными крышами лес, поднятое им облако, обозначившее в воздухе петли дороги, покачалось и осело, и когда Прищепкин оглянулся, на крыльце никого уже почти не осталось, все ушли обратно внутрь. Он дернулся было к двери вслед всем, ступил уже к ней — и свернул к краю крыльца, спрыгнул вниз, на землю. На земле подле крыльца лежали папиросные и сигаретные окурыши, обгорелые спички, темнели пятна свежих плевков — следы стояния мужиков на крыльце перед тем, как зайти в клуб, пойти от врача к врачу, или, наоборот, — в перерывы между врачами, пока продвигается, не спешит твоя очередь. Прищепкин зачем-то наступил ботинком на один окурок, на другой, раздавил их, растер вывалившийся табак по земле. Острый, тягостный стыд, что испытал, когда мать мальчика обратилась к нему как к врачу, все не оставлял его, грубо и шершаво сдавливал что-то в груди, мешая дышать, и он не чувствовал себя способным прямо сейчас снова пойти по кабинетам, сидеть на приемах и делать знающее, строгое лицо, изображая из себя врача.
