— Вот спасибо, милая, спасибо, Лидушка, сообразила, — благодарно покивала бабушка. — Ложитесь все, ложитесь…
Оно и странно было, с одной стороны, — укладываться спать, возвращаться к обычному, ординарному ходу жизни, когда только что произошло столь невероятное, фантастическое, а с другой стороны — что следовало делать, пир среди ночи затевать?
Аня нырнула под одеяло самая первая — сразу же почти, как бабушка велела ложиться. Устроилась на животе и уткнулась лицом в подушку, чтобы горевший еще свет не проникал сквозь веки, не мешал. Лида и Нина Елизаровна — обе, хотя и по-разному, но обе — чувствовали нелепость ситуации; хотя и по-разному, но обе испытывали неловкость, что лягут сейчас спать, оставив бабушку сидеть в ночной темени… ну да не затевать же было в самом деле пир среди ночи, да и действительно — какой день выпал сегодня, ноги не держали, нужно было выспаться…
Нина Елизаровна ушла в соседнюю комнату, и Лида погасила свет, тоже легла, Заскрипела под ней раскладушка.
— Спокойной ночи, бабушка, — сказала она.
— Спокойной, Лидушка, — отозвалась та. — Спокойной, Анюшка.
Аня не ответила. Сон опутывал ее, нужно было сделать усилие, чтобы ответить, а у нее не было желания на это усилие.
Бабушка сидела в темноте, слушая дыхание внучек, которое делалось все более спокойным, ровным — все более сонным; сколько так просидела, она не знала — не было ей никакого дела до времени, но вот сон обеих сделался глубок, прочен — ей ли, вынянчившей их, было не понять это по их дыханию, — и она медленными, слабыми движениями обрала с себя плед, смяла кое-как на коленях в комок, поднялась и, держа плед под мышкой, стараясь не произвести ни малейшего шума, двинулась на кухню.
На кухне она включила свет, зажгла огонь под чайником и в ожидании, когда вода закипит, села на табуретку, вновь закутавшись в плед.
— Ну, испугались-то, когда я про смерть давеча… — проговорила она вслух негромко, глядя на трепещущие под засипевшим чайником голубовато-красные язычки пламени. На лице ее при этих словах появилась прежняя счастливо-блаженная улыбка. — Не понимают. Как належалась-то… вот уж горюшко. Да намолчалась… Как колода какая. Належаться так-то да встать — счастье какое, слов не подберешь. Долдонят все: счастье да счастье… не знают, где оно. А оно — вот оно. — Она беззвучно засмеялась и вздохнула. — Как живут-то… все в страхе каком-то. Одна все неровней боится быть. Что подомнут ее под себя, воли ей не будет… тюрьму для себя из воли своей сделала. Другая простоты боится, цели да смысла ищет, выдумает их — да камнем на шею себе и повесит, головы не поднять. А у той… вообще смех: от бедности шарахается, ну, как в заплатанном ходить придется?! — Она помолчала, все так же глядя на голубовато-красное пламя и незаметно для себя мелко тряся головой. — Откуда ему, счастью, быть, если всё в страхе да страхе. Из страха что, разве путное что соткешь? Живи, работай, люби да рожай, выпало ненавидеть — сумей и это, вот тебе тут и воля твоя, и смысл… а бедность не порок. — Она снова посмеялась беззвучно. — Думают, счастье — все время в какой-то радости быть. Прямо пьянешенькой от нее с утра до вечера каждый день. А счастье что… если вспомнить есть что. Как любил да работал, как ненавидел. Умел это делать — вот и счастье: есть что вспомнить…
