Так и шли молча до самого гаража, молча устраивали на ночевку пилы и молча шли после к стоявшему уже в ожидании автобусу.
В автобусе на сиденье к Прохору сел Юрсов.
— Я тебе вот что, — сказал он, — забываю все… неделю уж. В отпуск ведь тебе идти надо. Чего не идешь?
— А чего я не видел в нем? — Прохор знал, что Юрсов все равно выпихнет его в отпуск, когда и идти, как не сейчас, после сплава, когда промысловый год словно начинается заново, раскачивается еще, набирает ход, осенью да зимой — вот когда не до отпусков будет, хоть рви его, отпуск, у начальства из пасти с мясом, не отдадут, а сейчас Юрсов, хочешь не хочешь, выпихнет за милую душу, но просилось и поделиться своим, пусть не открываясь, пусть кочевряжась будто бы, а все отвести душу немного, спустить пар.
— Как это чего не видел в нем? — Юрсов, как положено, словно бы удивился наивности Прохора. — Отпуск есть отпуск, путевку в дом отдыха возьми, съезди.
— Да какую путевку. Неохота никуда.
— Неохота ему… везде побывал!
— Не везде. А только что… везде одинаково.
— Ох ты, объелся. С краю не хлебанул, а уж объелся!
Его правда была, Юрсова: с краю. И не объелся, чего там, где объесться — два раза всего и ездил, все по хозяйству отпуска, как прорва оно, хозяйство, раньше жгло даже поехать куда, и злился, бывало, что не отпускает хозяйство, а вот сейчас — как домкратом поднимать себя, поднимать да еще не поднимешь, неохота никуда, в самом деле неохота.
— Да отпуск я возьму, Изот, — сказал Прохор. — Чего там. Возьму.
— Возьми, возьми, — проговорил Юрсов. — Все равно в отпуск надо. Нынче — не прежде. Компенсацией не позволено. — Он помолчал, видимо, довольный, как быстро сладился разговор; автобус, крякая рессорами на выбоинах, уже ехал, кидал всех вверх-вниз, заставляя хвататься за поручни, и разговаривать без нужды не очень-то и тянуло. — На родину, гляди, съезди. Ты ведь российский?
— Тамбовский.
— Ну. Российский. Чего, не тянет разве?
— Да не особо.
Про себя у Прохора добавилось: а чему там тянуть.
Отец, придя с войны, сделал его, Прохора, потом, спустя полтора года, сестренку и умер. Ничего, не осталось в памяти от отца, — голо, чистое место. Будто святым духом на свет явился. Мать рвала жилы, тянула их, пшеница, сахарная свекла, пшеница, сахарная свекла — вот слова, что с утра до ночи стояли в ушах лето, осень, зиму, весну — годы подряд, а на столе картошка, картошка, да та же свекла — лето, осень, зиму, весну, годы подряд, — и ничего другого; крыша сгнила и течет, нижние венцы, присыпанные землей, сгнили и не держат избу, она проседает, баня порушилась, вымыться — ходить каждый раз одалживаться у соседки… Служить срочную он попал в Сибирь, и понравилось здесь, поди объясни, почему понравилось — а понравилось только потому, может, что первая другая земля, какую увидел, кроме своей деревни, но понравилась — и решил: никуда отсюда. А мать с сестрой, мать особенно, видно, надеялись на него — мужик все-таки, — ждали его обратно, мать в письмах, только забросил уду — а как вам, если я… — прямо на дыбки встала, нет, да и все, а уж когда всерьез отписал, клясть начала, и слезами просит, и тут же клянет, а буквы в словах аршинные и прыгают какая куда — так, значит, рука тряслась. Нервная, конечно, была. А чтоб ты сгнил там, в своей Сибири — вот какое благословение получил, когда сообщил, что женился и завербовался в лесопромышленность. Два раза после в дома отдыха ездил, а на родину к себе — нет. Только потом уже, мать хоронить. Ровно два года назад. Может, не тогда бы это с матерью, а чуть раньше или чуть позже, ничего бы и не было. Не случилось бы ничего.
