Он подумал, что постарается поставить дело так, как в Заполярье, расположить надо к себе людей, позаботиться о них — тогда человек тебе душу наизнанку вывернет, а кто не поймет, так от таких он быстро отделается. Сюсюкаться он не станет, толку с таких не будет. «Мне создавать станцию, с меня и спрос в первую очередь будет, так позвольте мне и решать, как поступать, — ворчал мысленно Спирин, распаляя себя, зная наперед, что будут споры. — Не станут соглашаться — уеду, но принципам своим не изменю».
Спирин не боялся ехать в любое место, не беспокоился, что вдруг его понизят за ершистость. Дело свое он знал, показал себя не раз и знал, что с ним все равно станут считаться, и не здесь, так в другом месте он все равно будет строить и сделает не хуже других.
Но все-таки он волновался и тревожился, стройка необыкновенная, новая, на попутном газе станция работать станет, с этим он еще не сталкивался, и оттого вместе с волнением захватывало любопытство, интерес, увлеченность, и жарко стало Спирину, он распахнул полушубок. Вот с детства в нем эта двойственность: смелость и тревожность, а порой и трусость. Он почему-то в детстве любил играть в электростанции. Тогда еще жили на Урале. Он часами мог наблюдать, как шумел, хлопал поселковый движок, давая лесорубам и охотникам свет, и ему хитро подмигивал Митька-косой, «механик» этого движка.
Проволоки в поселке можно было найти от старых тросов, лесовозов и из другого поселкового хлама. Проволока эта служила проводами, а вот под электрические столбы Ваня Спирин подговаривал сверстников вырывать огородные колья, сам боялся, знал, что за проволоку никто не хватится, а за колья обязательно нагорит. Но так как он увлеченно и интересно строил хитросплетения электропроводов, сверстники колья таскали, забыв или пренебрегая наказаниями за это. После пришли другие увлечения — охота. Но об этом нечего вспоминать: не к месту… А главное, трусость ушла вместе с детством, — потом не раз об этом с восхищением вспомнит Спирин, — а вот тревожность осталась. Спирин не мог сейчас сказать: хорошо это или плохо, да он и не пытался это сделать, только сетовал загодя на обеспокоенность, как казалось ему, излишнюю свою, которая часто терзала его, и он не спал ночами, курил, худел, и не мог прийти в норму, пока не одолевал намеченное. Вот так, он знал, будет и теперь.
Но вместе с тем Спирин чувствовал, понимал, что он уже не такой бесшабашный, как в Заполярье, он совсем иной человек: в нем появилась какая-то чуткая настороженность.
