— Еле упросила бригадира, чтобы мне поросеночка оставил. Мало было поросят-то. Ладно, говорит, бабка Павла, всю жись ты в колхозе проробила, ветеран ты у нас. Сколь, спрашивает, тебе лет? Семьдесят пять, говорю, один Егор Кузьмич старе меня в деревне-то. Отдал он мне поросеночка. А Сашка мой сидит, что-то копается в углу. Поросеночек подошел и ткнул рыльцем радио его, транзистор. Он и свалился набок. Облеванец хвать каток с лавки, да и огрел его по уху. Взвизгнул поросеночек — и был таков. Я ругать… Он хоть бы глазом мигнул, нисколько личине его не стыдно. Я, говорит, мать, все равно свинину не ем. А станешь ворчать, так я в общежитие подамся — тебе хуже станет. Самой дрова колоть надо будет, и воду носить, и по хозяйству управлять. Вот ведь сынок!
Егор Кузьмич поморщился.
— Подлец, нече говорить. Да, Павла, малые детки — малые бедки, большие детки — большие бедки.
— Вот так вот, Егор Кузьмич, и мучусь.
— Проучить его, подлеца, как-то надо.
— Надо. Надо. Новость-то не слышал? — не унималась Павла.
— Какую?
— Третеводни племенной колхозный бык не вернулся на полевую ферму. Искали, искали целый день — не нашли. Всю тайгу покрестили… А вечером собрались мужики на ферме да судачат: че делать?.. Ермил-лесник с ружьем подошел, с обходу, видно. Глядят, бык-то и летит из острова, пена на губах, а на загривке у него медведь сидит. Мужики орут: «Стреляй, Ермил!», а Ермила уж и след простыл, как в воду канул. Схватил Митрий Попов ружье да хлесть! Потом вдругорядь — да и свалил быка-то. А медведь ходу в лес. Сейчас с Митрия, судят, вычитать станут за быка. Вот ведь век прожила, такого не слыхивала… Притча. Я свою буренку все время в остров ране гоняла. Ведь это господь, видно, меня не забыл — миловал. Отвел медведя.
Егор Кузьмич засмеялся, тряся широкой бородой.
— Съели уж почти быка-то всего, Павла. К делу пошел. Никто с Митрия вычитать не станет, раз такой случай произошел, не на это ведь он ладил. А Ермил сиганул, говоришь? Друг ведь первый нашего Григория.
— Этот богохульник? Всю жизнь людей смешит. Когда на его накинулись, как воротился, он мелет: «Медведь этот мне давно мстит за то, что я его ножом полоснул». Но и все, кроме Митрия, за брюхо схватились, знают его, боязливого. А он забрал ружье, да и ходу. Обход, говорит, мне надо делать.
— Друг, друг он Григория. Водой их не разольешь. Спился вот Гришка у меня…
— Это он из-за Надежды, Егор Кузьмич, отойдет. Порастет все бурьяном, забудется, и отойдет, и пить не станет.
