Вчерашнее пение о Джохннамо что-то сделало с нами непонятное. Академик вдруг предложил всем сочинять стихи о нашем походе. И мы принялись. Александр Дмитриевич первый создал нечто высокое, где был «блеск седых вершин» и тому подобное.
У Мики я запомнил только одну строчку начала: «Мы на мир взглянули со страшной высоты».
Я, сколько ни напрягался, не смог сочинить ничего, кроме таких вещих слов: «Солнце все равно взойдет».
Пайшамбе пропел что-то по-таджикски и сказал, что перевести это «не можно».
— Да, конкурс вроде бы не удался, — решил было Александр Дмитриевич.
И тут Лиля, которая, отвернувшись, что-то долго шептала себе под нос, обернулась и объявила:
— А я сочинила песенку о солнце.
И стала читать нараспев, каким-то пионерским голосом:
Всю ночь гляжу на небо,
Скоро заря зацветет.
Где бы, где бы я ни был,
Встречу я солнца восход.
Встречу его я песней,
Солнце согреет меня.
Нет ничего чудесней
Солнечного огня.
На третью ночь, под утро, я чувствую, что меня толкают. Открываю глаза.
— Встаньте, поглядите наружу. Ну выгляньте! — говорил Александр Дмитриевич таинственно.
Он сидел в своем мешке.
«Старик вроде тронулся, — подумал я сердито и почувствовал, что в мире что-то происходит. — В чем же дело?»
Тишина!
Да, поразительно тихо.
— Выгляньте, посмотрите! — повторял Александр Дмитриевич.
Я выглядываю в матерчатую форточку. Небо, выграненное звездами, излучало блеск поистине электросварочный.
— Пора выходить, пора… — забормотал Александр Дмитриевич, вылезая из мешка. — Такая ночь, а! Утром лучше выйти пораньше, уж я-то знаю.
Мы пьем чай на скорую руку, все неожиданно взволнованные, вероятно, от слабости.
Выходим, когда все кругом стекленеет от рассветного мороза. Снег смерзся до того, что даже не хрустит. Весь мир, кажется, тверд и холоден, как ледник. Небо бирюзовеет, тлеют звезды.
Мы идем еле-еле, тело кажется невесомым, а ноги точно вмерзают в лед — так трудно их оторвать. С сердцем творится что-то неладное: оно то пропадает, то начинает биться растерянно и часто. Сказываются трое суток на такой высоте без настоящего питания. Оглядываюсь. Мои товарищи бредут, наклонив головы, едва двигая ногами, — четыре синих призрака.
А впереди, до перевала, еще несколько километров подъема.
У меня в кармане пять кусков пиленого сахара. Два дня назад я нашел их и двое суток боролся с соблазном отдать к чаю. Теперь мы их съедим на перевале… Только бы дотянуть до перевала, там все изменится. Самое трудное — подняться на перевальную, высшую точку, а там все станет на свое место. Увидишь, что не так уж все это страшно… Страшно не дойти до высшей точки, откуда все видно, ясно и понятно… Это уже философия, впрочем. Сухо совсем в горле, и этот ледяной воздух режет в легких… и главное — его мало, совсем мало, этого режущего воздуха. Если мне так скверно, то как же трудно сейчас Лиле и всем им!.. А она идет. Я оглядываюсь и в рассветном, жестком синем свете не различаю ее лица… Надо остановиться, передохнуть… На этот раз мы все садимся. Впереди — ворота перевала, какой-то недостижимый ледовый Гибралтар.
