Как мне рассказать о жизни, которая отныне началась для меня, пока заживала рана от копья? Как мне поведать о невинной грации, детской красоте, и материнской нежности Нерии? Это была жизнь, далёкая от всех лихорадок мира и свободная от любой грязи; она была бесконечно сладкой и безопасной, словно во всём времени и пространстве не было никого, кроме нас самих и ничто не могло когда-либо потревожить наше счастье. Моя любовь к ней и её ко мне, были неизбежны, как цветение пальм и появление их плодов. Наши сердца тянулись друг к другу, без тени сомнения или нерасположения; и наши уста встречались так же просто, как соприкасаются розы, овеваемые летним ветром.
Мы не чувствовали ни голода, ни потребностей, кроме тех, которые вполне удовлетворялись хрустальной колодезной водой, пурпурными фруктами с деревьев и нашей близостью. Нам принадлежали рассветы, изливавшиеся сквозь перистый изумруд листьев, и закаты, янтарь которых падал на чистые цветы лужайки, более изысканной, чем бухарские ковры. Нам принадлежала божественная единообразность удовлетворения, у нас были поцелуи и нежность, всегда одинаково сладостные, но безгранично разнообразные. Наша дрёма, была околдована ясными звёздами и нежными касаниями без отказа или сожаления. Мы не говорили ни о чём, кроме нашей любви и пустяков, наполнявших наши дни; и всё же, слова, которые мы произносили, были куда глубже, чем важные рассуждения учёных и мудрецов. Я больше не пел, я позабыл свои оды и газели[3]; ибо сама жизнь стала удовлетворяющей меня музыкой.
В анналах счастья нет подобных событий. Я не знаю, сколь долго я жил с Нерией; ибо дни сливались воедино в сладкой гармонии мира и восторга. Я не помню, много или мало их было; ибо само время было затронуто этим неземным волшебством и больше не было временем.
Увы! ибо тончайший шёпот недовольства, рано или поздно просыпающийся в груди счастливца, становится слышен в ведущей мелодии небес! Настал день, когда этот маленький оазис перестал казаться мне безмерным раем, о котором я мечтал, когда поцелуи Нерии стали подобны мёду, который слишком часто вкушаешь, когда её грудь стала миррой, которой слишком часто услаждаешь обоняние. Единообразие дней больше не было божественным, отдалённость больше не несла в себе безопасность, превратившись в узилище. За окаймлённым деревьями горизонтом реяли опаловые и мраморные грёзы о легендарных городах, которые я искал в былые времена; и голоса славы, подобные певучим речам наложниц султана, взывали ко мне далёкими, обольстительными шёпотами. Я стал печальным, тихим и смятенным; и, видя изменения, происходящие со мной, Нерия тоже опечалилась, и смотрела на меня глазами, потемневшими, как ночные колодцы, в которых задержалась единственная звезда. Но она не произнесла ни слова упрёка или увещевания.
