Отчаяние мое достигает предела, когда при свете молнии надо мной нависает движущаяся тень, и в следующую же секунду, когда молния гаснет и темнота отзывается громовым раскатом, меня выхватывают из темноты чьи-то руки. Оглушенная громом и страхом, я слышу голос, повторяющий мое детское прозвище:
— Мэнти… бедная Мэнти… Мэнти, милая…
Это мой отец. Он нашел меня и сейчас прячет под свой сюртук, тихонько повторяя мое имя.
Дома все хлопочут надо мной. Я все еще дрожу как осиновый лист, сотрясаемая сильнейшими, без слез, непрекращающимися рыданиями. Тащат горячую воду, моют меня, сушат волосы, заворачивают в теплую фланель, растирают грудь пахучим жиром, и все время отец не выпускает меня из объятий, бормочет что-то ласково-успокоительное. Но вот я наконец в безопасности моей постельки и одной рукой обнимаю Бу-Бьюлу — бедняжка, несмотря на все заботы, которых и ей перепало немало, все еще влажноватая и холодная, — другой же держу отца, крепко вцепившись в палец его левой руки. Правой рукой он гладит мой лоб, волосы, гладит нежно и все твердит: — Крошка Мэнти… храбрая Крошка Мэнти…
Любому непредвзятому, не искаженному неумеренной любовью взгляду ясно, что Бу-Бьюла вряд ли достойна таких жертв. Даже человек с воображением не назвал бы ее красивой. Лицо ее вырезано перочинным ножом из соснового чурбачка, и выражение его, по правде говоря, туповато. Отбитый кончик некогда острого носика тоже не прибавляет ей красоты, как, впрочем, и не убавляет. Ее деревянный рот слишком широк, а попытки приделать ей в качестве зубов неровные кусочки речных раковин успехом не увенчались, создавая впечатление безнадежной и не подвластной дантистам щербатости. Губы были ярко-алыми.
Выкрашенные соком лаконоса губы были ярко-алыми, и такие же ярко-алые, изображавшие здоровый румянец пятна красовались на щеках. Вместо глаз у куклы были черные пуговки, и к головке они крепились весьма нехитрым способом — с помощью сапожных гвоздей, ибо в то время обувь у «людей», то бишь рабов, была самодельной и делалась тут же, прямо в поместье. В Старвуде ее делал Шэдди, и делал он ее превосходно, во всяком случае никто из носивших сработанные им башмаки ни на мозоли, ни на ссадины на ногах не жаловался.
Но вернемся к Бу-Бьюле. Золотистые локоны ее были из пакли, туловище — деревянным и деревянные же руки и ноги — на веревочках, продетых в отверстия, сделанные раскаленным шилом. Что же до платья, то одета она была в кофту — белый лоскут с дыркой для головы прикрывал верхнюю часть туловища до талии, лоскут этот был приклеен прямо к животу и бокам Бу-Бьюлы без малейшей оглядки на ее чувства — и юбку, красный лоскут, обмотанный вокруг талии и скрепленный наподобие широкого ремня кусочком беличьей шкурки. Такова была Бу-Бьюла, моя дорогая подруга, кукла, любовь к которой далеко превосходила ее достоинства.
