Вымокшая в грозу до нитки девушка и перепуганный до смерти одинокий ребенок сливаются воедино в коротком, как миг, отрезке времени, девушку кладет на постель пожилой мужчина, который бормочет ее имя голосом, похожим на стон, и нежно и яростно делает с ней это, а она кричит и плачет. Я чуть было не повторила сейчас то слово, которое говорил мне в Кентукки старый мистер Мармадьюк, предсказывая мою судьбу. Мне захотелось повторить это слово в приступе негодующего презрения к пожилому мужчине и этой девушке, совокупившимся на этой постели, но что-то остановило меня, наверное, потому, что презрение мое было все-таки мимолетным.
Так вот, девушку положили на постель, но как, каким образом случившееся с ней связано с поздними дебатами неких банкиров в ту же ночь в Нью-Йорке, споривших в едких клубах сигарного дыма, споривших запальчиво, сверкая глазами, попивая французский коньяк, или с ночными кошмарами и смертным потом некоего политика в Вашингтоне, или с суровой каменной челюстью старика, сидящего при свече в фермерском доме в Мэриленде, неподалеку от Харперс-Ферри — он отрывает глаза от Священного писания, и гордые губы его шевелятся в молитве о том, чтобы вновь возникло перед его мысленным взором кровавое видение — оправдание всех и вся?
О, кто же есть жертва и кто ее палач?
И рука Хэмиша Бонда ложится на мое бедро, и по животу расползаются щекочущие мурашки от прикосновения шершавого, как наждак, большого пальца. Мускулы бедра расслабляются, тают, и это такая же часть Истории, как предсмертный вопль солдата на бруствере окопа или за колючей проволокой ограждений.
Проснувшись, я в первую секунду не поняла, где я, что произошло и почему к телу моему привалилось что-то незнакомое. И тут же во мне шевельнулась память, и в душе мгновенно вспыхнул ужас, пробудилось оскорбленное сознание поруганности, словно по прошествии часов во мне отозвался слабый, но неминуемо точный отголосок чувств, которые я должна была испытать с самого начала.
И в мгновенном этом ужасе я высвободилась и, встав возле кровати, быстрым рассеянным взглядом окинула комнату, разбитое окно, куда врывались утренние лучи, кучку сброшенной одежды Хэмиша Бонда, от которой на полу растекалась лужица, и большое его тело на кровати.
Он все еще спал. Он лежал на боку лицом ко мне, отвернувшись от окна; большая голова, словно с усилием, вдавлена в подушку, голая правая рука, из-под которой я выбралась, тяжело свешивалась с постели. Простыня сбилась, обнажив ногу, и я видела ее от пятки и выше колена. Я глядела на эту крупную волосатую голую ногу с затухавшим теперь ужасом и различила на ней шрам.
