После этой резолюции уже не должно удивлять поведение Геда и его сторонников, которые на всех последующих этапах дела предпочитали стоять в стороне. Подавляющее большинство рабочих, увлеченных антисемитской, а иногда и милитаристической пропагандой, шли за Гедом. Последователи Жореса – это в первую очередь интеллигенты в составе социалистической партии. Среди них наиболее активно вели себя студенческие группы, состоявшие в основном из студентов Нормальной школы. Во главе них стоял талантливый французский поэт Ш. Пеги – руководитель дрейфусарских боевых групп во время уличных схваток. Чувства этой молодежи резко отличались от настроений не только гедистов, но даже сторонников Жореса. Они не хотели извлекать из дела Дрейфуса никакой популярности ни для себя, ни для своей партии, ни для своего класса. Они бросились в бой за попранную справедливость. Для них это было возрождением боевых республиканских традиций, неким продолжением традиций революционных войн. Пеги писал: «Не только мы были героями, но дело Дрейфуса нельзя понять иначе, как именно потребность в героизме, которая время от времени охватывает наш народ… потребность в героизме, которая тогда охватила все наше поколение»[143]. Социализм был для этих людей своего рода символом их наивных мечтаний о справедливости. Символом высшей справедливости.
Другим руководителем этой молодежи был Ж. Сорель. Кампания за реабилитацию Дрейфуса казалась ему осуществлением «юридического социализма»[144]. Поэтому первый крупный компромисс, на который пошли вожди дрейфусаров – согласие на помилование Дрейфуса вместо борьбы за третий военный суд – вызвал у них глубокое разочарование как в самом социализме, так и в его вожде Жоресе. Тесно связанный с этими кругами Б. Лазар писал: «Дрейфус провел перед военным судом всю жизнь. Но нужно, чтобы он был оправдан, как всякий человек»[145]. Во время дела Дрейфуса Пеги, близкий друг Жореса, для которого Жорес был кумиром, после окончания дела так писал о нем: «…Жорес представился чем-то вроде профессора, посланного в политику, но не бывшего политиканом, интеллигента, философа, который работал, который знал, как работать. Он казался как раз фигурой не политика, а человека, который как бы уполномочен представлять нас в политической жизни. В действительности же это был политикан, который только представлялся профессором, интеллигентом, человеком работающим, одним из наших. Это – человек сделок и величайший притворщик из всех, кого я знаю»
