Время большого голода прошло, тело мое окрепло, и забытая ранее потребность в душевном общении вновь проснулась. Как бы то ни было, а ностальгия истощала меня. Время от времени восхитительные картины в бесконечной дали прошлых дней, оживая, мучили меня. Я больше не мог закрываться от внешнего мира. Постепенно я начал принимать участие в общественной жизни нашей деревушки. С дружелюбным господином А., которому я был обязан работой в колонии, мы встречались все чаще и чаще, и вскоре нас связала искренняя дружба, основанная на духовном родстве и любви к музыке. Несколько раз мы выступали в публичных концертах; среди прочего мы играли фа-мажорный «Романс» Бетховена в переложении для скрипки и клавира. Мое мастерство игры на фортепиано было гораздо ниже уровня игры на скрипке господина А., ведь он был профессиональным скрипачом (позднее он играл в Томском симфоническом оркестре). Вечер песни, проведенный втроем с молодой непрофессиональной артисткой, у которой был красивый альт, был одобрительно принят местной публикой. Среди моих новых знакомых был и образованный молодой человек, который только что демобилизовался с военной службы. Он прошел всю войну до Берлина, посмотрел мир и немного говорил по-немецки. Казалось, он находил удовольствие в общении со мной, а из нескольких его высказываний я сделал вывод, что он разделяет большевистские взгляды, считая их единственно верными.
Март принес с собой приятный поворот в моих домашних обстоятельствах. Мне дали маленькую комнату с одним окошком, выходящим на улицу, на первом этаже так называемого «восьмиквартирника». Противоположная сторона улицы граничила с самой крутой отвесной частью холма, на котором располагалась Дзержинка, и была не застроена, так что через обширную низменность, простиравшуюся от нашей деревушки до границы города, можно было различить очертания Томска. В респектабельном «восьмиквартирнике» квартиры состояли из двух-трех комнат и кухни. В моей комнатке, которая на самом деле была частью одной из квартир, но имела отдельный вход, были розетка и маленькая электроплитка; прошли времена отвратительной общественной кухни! Кроме того, я обзавелся наконец правильной кастрюлей и сковородкой, на которой исправно жарил восхитительные омлеты.
Повседневное питание стало заметно лучше. Кроме хлебного пайка нам теперь ежемесячно выделяли яичный порошок, перловку и немного масла. Я не получал только сахар, который, как и другие лакомые кусочки, доставался лишь жирным бюрократам. (Все эти годы, кроме пары ягод малины в Сталинке, я не ел ничего сладкого. Однажды, когда мама маленькой Софии во время урока немецкого предложила мне чашечку кофе и при этом рассыпала немного сахарной пудры, у меня был большой соблазн слизать ее со стола.)
