— И… как? — Богом клянусь, ничего другого у меня не вырвалось.
Келли ткнул в губы окурок, спохватился, чиркал зажигалкой, затянулся все-таки и стал смотреть уже не на меня, а на дым, как он тяжко всплывает кверху.
— Любовник он замечательный, если ты это имеешь в виду. Но, наверное, не это. Видел Хайме? Вот кто счастливчик. Черт, что-то меня совсем развезло — что он там, мензурки перепутал?
Келли взглянул на меня мутно, было похоже, что он вправду пьян — от усталости или от тоски.
— Я бы его убил, этого Хайме. Только смысла нет.
— Почему? — я тоже порол чушь, дальше — больше, но сил не было перестать.
— Ха! Потому что тут уж ничем не поможешь. Ладно, я… болтаю всякую хрень. Не слушай, — и он стал пить свою адскую смесь, как теплое молоко, большими глотками. — Лус… Так уж вышло. Он — верный… Не то что некоторые.
— Подумаешь… — от «Стеллы» не опьянеешь, но я тоже устал до синевы в глазах, и охмелевший Келли казался мне теперь братом по несчастью. — Ну, не ангелы мы с ним… — зато ты можешь выбирать…
— Ничего ты не понимаешь, Бо Финне, — горько отвечал Келли и поднялся, сунув деньги под блюдечко. — Ты еще маленький. Жизнь… короткая. Но можно быть верным. А можно быть шлюхой. Вот я и… Ладно. До завтра… то есть, ну, ты понял. Позвони, когда напечатаешь…
Так я познакомился с Лусом. Келли сказал, что снимки пошли на ура, но больше снимать Симона не пришлось. Встречались по другим делам, потому что теперь уже Лус нашел мне кусок работы у своих знакомых — в каком-то ансамбле народной песни, где на флейте играл тот самый Хайме. Я им помогал оформлять альбом, делал постеры — было весело и немного страшно, — а ну, как они у меня на глазах истекут голосами, как кровью, — но, конечно, обошлось… Однажды я набрался нахальства и попросил у него что-нибудь почитать — и пропал совсем, потому что Лус, один Бог знает, как — писал обо мне. Короткими стихами в четыре строчки. Рассказиками в пять. Я читал и представлял его лицо — ясное и спокойное, читал и думал — эти глаза видят не то, что можно увидеть даже из самой высокой башни, если это не сны, не трава — то как это? Откуда? Почему обо мне? Если бы меня уже тогда спросили, я бы сказал — люблю. Если бы он позвал меня — я бы не сомневался ни секунды, и мне не было страшно. Может быть, потому что я знал — он не позовет.
Потом как-то все наладилось, и я привык — сам себе удивлялся, например, девушке своей не сказал ни слова, она и не догадывалась, по-моему, какие меня одолевали страсти… А еще потом неугомонный Келли снова затащил меня в «Апельсин» — показать, в какую, по его словам, фейри влюбился Лус. Наверное, бедняге очень хотелось в это поверить — что Лус пусть и не такой уж, как он сам, но все же не верный настолько… Женщина была, правду сказать, очень красивая, может быть, тоже с ирландской кровью — рыжеволосая, отчего Келли ее феей и назвал… Но я разглядел, как она на него смотрела — да так же, как и я сам. Как Келли. А Лус был спокоен, и чуточку лишь печалился, глядя на золотые волосы… Я хотел было высказать Келли все, что я насчет этого думаю, но только взглянул на него — увидел настоящее горе, какого никакими словами не отрезвишь и не разведешь, вот и промолчал. Жизнь короткая…
