– Что ж ты на корабле не поплыл?
Лепешки и сыр – скромная пастушья еда – приятной тяжестью улеглись в животе. Сами мы тоже улеглись: на краю дубравы, в тенечке. Жаркие дни лета миновали, в темной зелени дубов уже начала проступать бронза, но солнце в полдень еще припекало, не жалея. Тут, на опушке, хорошо. И табун, опять же, как на ладони.
– А, Кимон?
Кимон, сын Аристида, встретился нам на дороге, ведущей на юг, из Немеи в Аргос и дальше, к морю. Мы перегоняли табун, лошади нуждались в новом пастбище. А Кимон – по его словам, он шел из самого Пилоса – нуждался в отдыхе и компании, и еще неизвестно, в чем больше. Сбитые сандалии, дубовый посох, плащ в пыли и заплатах, сделанных на скорую руку – похоже, странник действительно прошагал весь Пелопоннес из конца в конец.
Я уже знал, что странники – это бродяги, у которых есть дело, важное или пустяковое, и общие с тобой знакомые.
«Вот у кого полная котомка новостей!» – решили табунщики. Они даже не представляли, насколько правы. Кимон много где побывал: Микены, Афины, Элида, Тиринф, Скирос и Родос, Крит и Эвбея – по возможности он старался путешествовать морем. В Эфиру он тоже захаживал не впервые. Он даже звал город Эфирой, а не Коринфом, в отличие от многих чужеземцев, чем окончательно покорил и пастухов, и нас с братьями. Чего только не было в Кимоновых россказнях: пираты, штормы, дельфины, наяды, заморские диковины, беседы с мудрецами…
Ну, врал. Так ведь не все время же? Странники склонны к преувеличениям.
– Басилей Пилоса, да хранят его боги, поручил мне составить описание Пелопоннеса. В мельчайших, сказал, подробностях. Как тут управишься на корабле? Вот, иду, составляю. Самое важное – здесь…
Кимон извлек из котомки связку вощеных дощечек для записей. Пастухи грамоты не знали, дощечки их не впечатлили. Зато мы с братьями оценили.
– И это только самое важное?!
– Остальное – здесь.
Кимон постучал себя по лбу костяшками пальцев.
Я все гадал: сколько ему лет? Жилистый, крепкий, но не сказать, чтоб здоровяк. Росту среднего. Кожу солнце пропекло, выдубило. В рыжей бороде – проседь. Морщины на лбу. Когда улыбается, сразу молодеет. Улыбка открытая, добрая, с хитрецой.
Сорок? Пятьдесят?
– Не опасаешься, а? – хмыкнул табунщик Фокион. – По дорогам бродить, а? Вот так, в одиночку?
– Точно! – поддержал его Фотий, другой табунщик. – Разбойников сейчас, что…
Он замялся, подыскивая сравнение. Сорвавшийся с дуба желудь звонко щелкнул его по макушке. Мы прыснули.
