И, несмотря на все предосторожности, некоторым воспитанникам удавалось удрать. Чаще всего их снова ловили. Иногда их задерживала полиция через несколько дней после побега. В таком случае им устраивали «лупку». Вечером братья привязывали беглеца за руки и за ноги во дворе, лицом к стене, а затем избивали ореховыми палками. В притихшем дортуаре воспитанники слышали отчаянные крики тех, кого подвергали такому наказанию. Крики раненого зверя, вперемежку с рыданиями. Порой, если беглец был правонарушителем, завязывались чудовищные перебранки. При каждом новом оскорблении братья все больше зверели. Они били свою жертву по голове, по ногам, по животу. Когда у них ломались палки, они пускали в ход кулаки, ноги… Брат Антонен почти оторвал одному беглецу ухо. Брат Армандо вызвал у одного мальчика кровоизлияние в мозг, и тот чуть не умер.
Танги молчал. Он никому не смел довериться. Он зажмуривал глаза и старался заснуть. Но это было невозможно. Избиения производились во внутреннем дворе, возле самого дортуара, и, лежа на тюфяках, воспитанники слышали хриплое дыхание брата и каждое слово, каждую жалобу его жертвы. Приютские «старики» вели статистику. «Рекорд» побил Красный брат: он как-то дал двести десять ударов.
Воспитанники спали на тюфяках, брошенных прямо на пол. По двое на тюфяке. Им выдавали одно одеяло на двоих, и все спали одетые. Ночью тот, кто был посильней, стягивал на себя одеяло с товарища. Танги повезло: его сосед не метался во сне.
Танги спал плохо. Его мозг все время работал, вновь переживая прошлое или обдумывая настоящее. Мальчик, никогда не умевший ненавидеть, теперь ненавидел братьев со всепоглощающей страстью.
Он сам пугался своей ненависти. Он знал, что, если б у него хватило сил, он своими руками задушил бы каждого из этих одетых в рясы людей. Он задушил бы их без всякой жалости.
Танги, конечно, знал, что такое концентрационные лагеря. Но ведь тогда шла война. Убивая пленных, фашисты были верны своей политике. Они были жестокие чудовища, и все. А ведь эти братья каждое утро ходили на исповедь. Они заставляли своих воспитанников присутствовать на богослужении. Они осмеливались толковать им евангелие. Танги ненавидел их гнусное лицемерие. Порой в церкви его охватывало желание выкрикнуть им в лицо все свое презрение. Он думал: «Как они смеют? Как не умрут со стыда?» Но Танги знал, что ничему не следует удивляться. Он довольствовался тем, что никогда не исповедовался, никогда не участвовал в этой лицемерной комедии. Большинство воспитанников исповедовались каждое утро, чтобы быть «на хорошем счету». Некоторые из них даже не были на первом причастии, а кое-кто не знал, был ли он крещен.
