Танги стоял в хвосте. Вдруг он вспомнил о Ги и побежал за ним. Малыш лежал и плакал. Танги попробовал приподнять его, но не смог. Ги не хотел вставать. Он рыдал и звал свою маму. Танги убежал от него, боясь, что останется без еды. Он пришел как раз вовремя, взял два котелка и протянул их одетой в форму молодой женщине, разливавшей похлебку. Она показалась ему доброй и красивой, у нее были голубые глаза и темные волосы. Танги протянул ей два котелка; она сказала ему несколько слов по-немецки. Он не понял ее и стал объяснять, что это не для него, а для больного мальчика. На звук их голосов подошел эсэсовец, тоже молодой и красивый. Танги, увидев его, обрадовался. Он решил, что тот говорит по-французски и поймет. Но эсэсовец вырвал у него котелки и отвесил ему такую оплеуху, что мальчик отлетел и растянулся во весь рост.
Танги поднялся. Ему было стыдно, он дрожал от страха. Он бормотал про себя: «Мама… мама… мамочка…» И потащился в вагон. От голода у него кружилась голова. Никогда в жизни он так не страдал. Он думал, что сейчас умрет… Никогда с ним не обращались так несправедливо. Он собирался залезть в вагон, но тут кто-то тронул его за плечо: сзади стоял старик еврей.
— Кто-нибудь болен? — спросил он.
Танги попробовал улыбнуться ему, но разразился слезами. Старик ласково погладил его по волосам и положил руку ему на голову.
— Не надо плакать, — сказал он. — Вы такой стойкий. Вы должны подавать пример другим.
Но Танги больше не владел собой. Он рыдал все сильней. Он чувствовал себя совсем разбитым.
— Возьмите! — И старик протянул Танги большой кусок хлеба. Затем он достал из чемодана маленькую бутылочку и сунул Танги в карман. Это вода, — продолжал он. — Берегите ее. Она вам будет очень нужна.
У Танги не было даже сил поблагодарить старика. Он не мог говорить, не мог сдержать слез. Он влез в вагон.
— Я хотел еще сказать…
Танги повернулся к старику, и тот продолжал:
— Если что-нибудь случится с одним из малышей… Я хочу сказать… Если вдруг произойдет какое-нибудь… несчастье… не давайте детям плакать и кричать. Арестованные падают духом, когда слышат, как плачут их дети. Заставьте их петь.
— Что петь?
— Все равно что… Разве вы не знаете никаких песен?
— «При лунном свете, мой друг Пьерро»?
— Вот-вот, очень хорошо.
Поезд продолжал путь. Часы шли за часами, и каждый час приносил новые муки: жажду, голод, тоску, одиночество, отчаяние, страх!.. Танги перестал бороться с воспоминаниями, которые завладели им и терзали его. Он бессознательно продолжал плакать, не стараясь найти ни причины, ни оправдания своим слезам. Он твердил себе: теперь все совершенно безразлично и, что бы ни случилось, он больше не увидит ни маму, ни Мишеля. Равномерное покачивание поезда притупляло его тревогу. Иногда он спрашивал себя, какая жизнь ожидает его в лагере. «Не все ли равно? — отвечал он себе. — Не все ли равно… В конце концов они нас убьют». Но надежда не хотела умирать в его душе, и порой он принимался строить воздушные замки: его арест — просто ошибка; он не еврей; он ничего не сделал дурного. Начальник лагеря во всем разберется и отпустит его на свободу. Он даже извинится перед ним!..
