Я пришел рассказать вам правду: ангелы – это пришельцы из космоса, пришельцы – это ангелы.
Мама, мама, знаешь, как они его любили? Они все были как близнецы: стриженые, тихие. В бесформенных балахонах. Не разберешь, мужчина или женщина. Бледные такие, как будто больные.
Мама, ты не спишь? Знаешь, сектанты эти, они только ночью из дома выходили. На небо смотрели, ждали комету. Какие у них голоса были, мама, нежные. Один сказал: «Я был в этой группе с четырнадцатого февраля. Примкнул в День влюбленных, вы понимаете». Вот ведь недолюбленные. Бывают же такие.
Ты посмотри это видео. Завтра посмотри, когда я на работу уйду. Они смеются, шутят, плачут от радости, что умрут. Мама, ты спишь?
Пятнадцать сектантов глотают барбитураты и запивают их водкой. Нежные, бритые, бесполые, они лежат на кровати, они ждут конца. Сила медленно уходит из ног, из рук, труднее становится дышать, приходит сон. Братья и сестры небесновратцы надевают им на головы целлофановые пакеты, накрывают их пурпурными одеялами.
Потом еще пятнадцать человек уходят в другие миры. Потом еще пять.
Двое остаются. Они всем помогли, а им никто не поможет, никто не натянет им на голову пакет из целлофана, никто не укроет их пурпурным одеялом. У них есть только водка и барбитураты. Но этого хватит, чтобы оставить земную оболочку и вознестись в космос.
Они хотели, чтобы их не судили.
Они говорили, что были счастливы.
Они хотели уйти, они хотели забыть о себе.
А вот я никогда не смогу забыть о прошлом. Так и будет стоять перед глазами: стадион, толпа рукоплещет, камера снимает, на меня нацелен прожектор, яркий луч режет глаза, а я – я читаю и читаю. Читаю и читаю, мама! Толпа внимает моим словам. Как тут уснешь! Неужели ты спишь, мама? Ты меня больше не слушаешь?
Я хотя бы себе почитаю стихи. Почитаю себе и послушаю себя, будто бы у меня тысяча ушей. Звук приходит. Звук приходит от небес в темный лес. И оставляет, оставляет. Нет, не помню. Помню аплодисменты, помню их любовь. Любовь, мама. Как же они меня любили тогда.
Под утро Света засыпает.
Она не слышит ни храпа матери, ни шума от мусоровозки. А когда просыпается, плачет.
Ей приснилось, будто бы она спускается то ли в землянку, то ли в пещеру, а на самом деле оказывается, что это – церковь. Темная такая, тусклые свечи горят под образами. А посередине женщина играет на виолончели. Света озирается: есть ли тут кто, кроме нее и женщины этой? Видит, старик в углу притаился. Она подходит и спрашивает у него: «Скажите, дедушка, как называется эта церковь?» А старик хмурится в ответ: «Ох, сердцевина всех печалей». И будто бы после этого уходит Света прочь и молится сердцевине всех печалей, думая, что это религия такая. Но перед самым пробуждением понимает, что старик просто так бурчал, от вредности, что нет такой веры и что не надо было всю жизнь искать сердцевину печалей. А она, дура, идиотка, всю жизнь искала сердцевину. И находила, главное. Находила сердцевину печалей.
