Я чрево твое засеял зерном и любовью, подруга.
Всей кровью тебе откликаюсь,
тобой мои вены полны,
над пашней жду я всходов, жду ожиданием плуга,
дошедшего до глубины.
Хмельной глоток моей жизни,
жена моей плоти и кожи,
смуглянка дозорных башен,
всевидящих глаз и огня,
твои безумные груди на ланей зачавших похожи —
они заждались меня.
Мне кажется иногда,
что ты — бокал тонкостенный:
чтобы тебя не разбить, я боюсь шевельнуть рукой.
Своею кожей солдата я хочу облечь твои вены,
словно вишенку кожурой.
Зеркало моей плоти, крыльев моих опора,
я смерть потому и отвергнул,
что жизнь для тебя берегу.
Я так люблю тебя, милая,
здесь, среди пуль и пороха,
где гибель на каждом шагу.
Здесь, над гробами пустыми,
ждущими нас под обстрелом,
над растерзанными, для которых
и могила-то не нужна,
я люблю тебя и хотел бы поцеловать всем телом,
даже в прах рассыпаясь, жена.
Когда я тебя вспоминаю
на страшном поле сраженья,
твой образ не исчезает, не стирается, но — растет!
Я вижу: ты приближаешься,
и вся ты в эти мгновенья —
огромный голодный рот.
Почувствуя меня в траншее,
пиши мне на поле брани.
Имя твое воскрешая, я пишу ружейным огнем,
чтоб защитить твое чрево, тоскующее в ожиданье,
и сына — во чреве твоем.
Наш сын родится, и будет
в кулачок рука его сжата,
сына нашего спеленает гитар победный напев.
И жизнь моя постучится в твой дом рукою солдата,
забывшего боль и гнев.
Сейчас мы должны убивать,
чтоб жизнь восторжествовала,
но под сенью твоих волос я найду однажды покой,
