― Сам-то как думаешь: весь обожжённый, без волос, худой как палка, куда уж лучше… Но волосы у тебя отросли, и ожоги зажили, теперь ты ― настоящий красавчик.
Мальчик осмотрел свои покрытые шрамами руки, потрогал рубцы на лице и засмеялся: «И в самом деле — хорош!» У травника сжалось сердце: этот малыш мог шутить над чем угодно, а больше всего над своим уродством. Чем же он так приглянулся Настоятелю, может быть, своей непохожестью на других?
В это время в мастерскую вошёл один из монахов. Он едва поклонился Бартему, окинул презрительным взглядом Алена и сказал так, словно выплюнул: «Настоятель приказал тебе, брат, завтра после утренней службы привести мальчишку к нему в покои. Он хочет убедиться, что ребёнок здоров, и ты хорошо за ним присматриваешь». И ушёл с гордым видом, словно был королём, а они ― его нищими подданными.
Бартем в растерянности плюхнулся на лавку и стал вытирать рукавом рясы мгновенно вспотевшее лицо. Ален побледнел, но с места не сдвинулся.
― Наставник, я туда больше не пойду, лучше убей меня прямо на этом месте, ― едва прошептал он.
― Не пойдёшь, неслух, обещаю тебе, ― Бартем скрипнул зубами, подошёл и обнял ребёнка за плечи, стараясь не касаться его изуродованной спины.
― Я убегу, сегодня же ночью, никто не сможет… ― Ален не договорил и заплакал, уткнувшись лицом в рясу монаха.
― Один ты не найдёшь дороги, заблудишься. Тут вокруг леса и горы. Я сам выведу тебя, но не ночью, а завтра на заре. А пока иди к себе и жди меня там. Мне надо всё приготовить, ― его голос впервые за всё время звучал твёрдо и уверенно.
Мальчик поднял на Бартема заплаканные глаза.
― А как же дикие звери и разбойники, которыми ты меня всегда пугал?
― Я с ними разберусь. До того, как стать монахом, старый Бартем был солдатом, и неплохим, между прочим. Веришь мне?
Ален вытер слёзы и кивнул. Он вышел за дверь, осторожно закрыв её за собой.
― Надо же, первый раз за всё время не перечил мне, неслух, ― с нежностью пробормотал Бартем и начал готовиться к побегу.
Они вышли из монастыря незадолго до рассвета. Бартем ехал верхом на ослике, которому, кроме немалого веса монаха, пришлось нести на себе две полностью забитые седельные сумки. Аленшёл рядом, ведя своего «скакуна» за повод. Его лицо было таким счастливым и прекрасным, что даже шрамы, оставшиеся после ожога, не могли его испортить. Большие ясные глаза смотрели вперёд весело и с любопытством. Летний ветерок трепал вьющиеся белокурые волосы, делая его похожим на маленького ангела.
