— Я прочел стихи Бялика, — продолжал Тирош, — чтобы задать вопрос: применимы ли к подобному произведению каноны эстетики? Не ошибаемся ли мы, говоря, что стихи оригинальным образом отражают процесс их создания? Является ли оригинальность произведения, если она, конечно, имеет место, гарантией его высокого качества? Является ли представленная автором картина, которую все понимают как метафору, действительно оригинальной?
Тирош отпил большой глоток воды из стакана, прежде чем выделить слово «оригинальной». В зале послышался шепот.
Присутствующие переглядывались, ерзая на обитых сиденьях. Рухама заметила, что Давидов дал знак оператору показывать публику. За Рухамой все так же скрипело перо, Аронович что-то поспешно записывал.
Тонкие брови Сары изогнулись «домиком», на ее переносице появилась морщинка. Студентка слева записывала без перерыва. Рухама не поняла, почему зал вдруг заволновался. Впрочем, она никогда не понимала, почему вопросы подобного рода так будоражат работников кафедры.
Доктор Шуламит Целермайер, сидевшая в первом ряду, в полукруге кресел, расположенном напротив Рухамы, заулыбалась при первых же словах Тироша.
Она сидела в своей обычной позе: оперев голову на кисти полной руки, держа локти на коленях. Седые, вьющиеся кудри придавали ей несколько угрожающий и мужеподобный вид, что диссонировало с ее явно женским костюмом. Она повернула голову, и линзы ее очков поблескивали в неоновом свете ламп.
— Я хотел бы поспорить об этих стихах, каноничность которых признана всеми, — сказал Тирош. Он вынул руку из кармана, взглянул прямо на Давидова и продолжил: — Пришло время, когда на факультетских семинарах стало возможным обсуждать спорные темы, которые раньше по разным причинам опасались затрагивать. Мы уходили от обсуждения этих тем к теоретическим рассуждениям, в которых часто не было никакого смысла, и это порой заставляло лучших наших учеников зевать и покидать зал.
Девушка рядом с Рухамой по-прежнему записывала каждое слово.
Рухама вновь перестала вникать в слова, слушала лишь голос, он очаровывал ее своей мягкостью, музыкальностью, бархатистостью.
«Есть такие вещи, — подумала она, — которые камера и приборы звукозаписи передать не в состоянии».
В течение тех десяти лет, что они с Тирошем были знакомы, ее неизменно очаровывал его голос.
Тирош был блестящий теоретик и критик, известный во всем мире ученый, «один из великих поэтов нашего времени в нашей стране», как годами утверждали с наивной непосредственностью исследователи поэтического творчества.
