«В начале учебного года они еще меняют курсы, поэтому я записываю их карандашом, чтобы не пачкать дела. А потом, когда они уже сдают работы и экзамены, я исправляю эти записи ручкой, карандаш-то ведь сотрется. Да, это двойная работа, но зато дело получается красивым, ни у кого такого порядка нет». Эту тираду Адина сопровождала многозначительным взглядом в окно, на другие здания университета. Рахель уселась за работу. В это утро зеленых папок накопилось много. Когда Рахель вошла в комнату, она, как обычно, обнаружила Адину, та была на работе уже с семи утра. Глаза красные, стол — совершенно пустой.
— Сегодня работать невозможно, — поспешила информировать она Рахель, — я всю ночь не спала. Какой парень был! Совершенно особенный!
Рахель решила не осуждать Адину за такого рода клише. Воспринимать все как должное и не реагировать.
Она уселась за свой стол, намереваясь включиться в работу, хотя она симпатизировала Идо и была потрясена его гибелью не меньше других.
Я же знала Идо только по работе и говорила с ним исключительно о делах, успокаивала себя Рахель.
Адина же не могла усидеть ни минуты — она вставала, садилась, вскакивала с места. Ее стол стоял слева у окна — напротив входной двери, и каждую минуту кто-то стучал в дверь. Трое студентов все же решились попытаться что-то выяснить. Они удостоились традиционной нотации:
— Во-первых, сейчас неприемное время. Приходите в приемные часы. Во-вторых, сегодня приема не будет. Здесь ведь написано!
Рахель обратила внимание на одного из изгнанных студентов. Он понимал, что надо бы протестовать против столь пренебрежительного к себе отношения, но оставался бессильным перед вроде бы логичной аргументацией Адины. Секретарша всегда обосновывала свои заявления и разговаривала корректно.
Преподаватели кафедры удостаивались более «личного» объяснения:
— Попрошу подождать снаружи, пока я говорю по телефону, я не могу одновременно говорить и общаться с вами. Нет, здесь сидеть и ждать нельзя. Выйдите. Вы мне мешаете[1].
Даже известные профессора еще у входа в секретарскую словно бы проникались духом христианского смирения и кротости. При виде их голос Адины становился на несколько тонов выше, взгляд — устрашающим и начинался традиционный спектакль: демонстративно сметались со стола все бумаги (перед ней всегда были уложены кучи папок и бумаг, на которые она жаждала наброситься, «как только ей дадут работать»). Она поднимала руки вверх, что означало: «Делать мне больше нечего, как только вами заниматься».
