— Во-первых, мы не знаем где Оредеж. Ты сейчас говоришь, что он там, но вчера ты считал, что Оредеж совсем в другой стороне, а позавчера он вообще был на юге. Во-вторых, все дети нынче одинаковые, они перемазаны грязью, кровью, дерьмом, неотличимы один от другого, даже если ты найдешь свою дочь — ты все равно не сможешь ее узнать...
— Отец всегда узнает свою дочь, — перебил Хрулеев.
Но мичман не отреагировал на это замечание, он продолжал загибать пальцы и уже дошел до среднего пальца, того самого, которым обычно показывают фак.
— В-третьих, даже если ты найдешь свою дочь, она не узнает тебя, не заговорит с тобой, и не обрадуется встрече с папой. Она просто выпустит тебе кишки, вот и все. В-четвертых, твоя дочь мертва, а то, что ходит в ее теле, уже совсем не она, блядь... В-пятых, именно все это в совокупности я и называю реакцией отрицания. Реактивное образование в мозгу сделало тебя безумцем, реальная картина мира замещена у тебя бредом, и кроме того...
— Мы все это уже обсуждали, неоднократно, — снова перебил Хрулеев, — Ты прав по всем пяти пунктам. Тем не менее, я иду в Оредеж, а ты — как хочешь.
— Ладно, проваливай, хуилка. Только оставь мне собаку.
Но и этот вопрос уже обсуждался много раз.
Кулинарные качества Тотошки волновали сердце и желудок мичмана всю последнюю неделю. Однажды ночью Хрулеев проснулся и увидел в холодном свете сентябрьской луны, как мичман с горящими глазами и обнаженным наградным кортиком ползет к Тотошке.
Разумеется, эта попытка утолить голод окончилась печально, на руке мичмана до сих пор были заметны гноящиеся раны от зубов овчарки.
Для Хрулеева Тотошка была скорее другом, чем блюдом, но изможденный голодом мичман считал иначе.
Хрулееву иногда казалось, что мичман готов сожрать даже самого Хрулеева. Именно поэтому Хрулеев и спал в обнимку с двустволкой и собакой, ему не хотелось однажды проснуться жарящимся на костре в виде шашлыка для завтрака мичмана.
В другой раз мичман пытался отпилить и съесть собственный палец.
Хрулеев помнил тот вечер, когда застал мичмана за его нетривиальной попыткой породить пищу из себя самого. Мичман работал наградным кортиком жадно и азартно, как археолог, пилящий аммонита, чтобы добраться до доисторической начинки. Под острым лезвием кортика кожа лопнула, из отпиливаемого пальца хлестала горячая красная кровь, но, допилив палец до самой кости, мичман вдруг остановился, лицо исказилось гримасой боли и ужаса, он взвыл и не смог продолжить свое действо.
