Наконец мичман закончил рычать, было видно, что мозг требует исторгнуть еще рвотных масс, но желудок был пуст. Мичман натужно кашлял, но не мог более выдавить из себя ни капли. Его лицо исказила судорога, одинокая и длинная нить слюны свисала изо рта до самой земли, фуражка упала с головы прямо в центр лужи блевотины и перепачкалась в рвоте, облепилась сосновыми иглами и полупереваренными ягодами рябины.
— Ты как? — задал глупый и неуместный вопрос Хрулеев.
Мичман ничего не ответил, он надел на голову перепачканную в рвоте фуражку и попытался встать. Но встать не получилось, он схватился за сведенный спазмом живот, заревел как раненый зверь, и затем, так и не сумев подняться на ноги, отполз к сосне и привалился спиной к шершавому стволу. Тотошка живо подбежала к свежей блевотине и лакнула ее несколько раз.
— Тото, фу! — скомандовал Хрулеев.
Сука громко чихнула и отбежала от лужи мичмановой рвоты.
Порыв октябрьского еще по-летнему теплого ветра зашумел где-то наверху в соснах. Их было только трое — Хрулеев, мичман и собака Тотошка. Они стояли на самом краю соснового подлеска, окруженного широкими уже пожелтевшими к зиме лугами.
Мичман обтер лицо рукой, струйка слюны, свисавшая до этого изо рта, переместилась на фуражку, обмотавшись вокруг якоря на околыше подобно настоящей якорной цепи.
— Не надо было есть ежа, — зачем-то сказал Хрулеев.
Ежа они нашли два дня назад, но умер еж задолго до этого. Он не был похож на себя при жизни, трупик уже превратился в густую однородную серую массу. Жрать эту массу отказалась даже Тотошка, но голодный мичман, несмотря на предостережения Хрулеева, стал жадно зачерпывать горстью и поглощать останки ежа, а потом даже обсосал торчавшие из трупной массы ежовые иглы, порезав при этом себе язык.
Теперь мичман умирал от трупного яда, не нужно было быть врачом, чтобы понять это.
— Надо идти, — мягко сказал Хрулеев.
— Да пошел ты на хуй, — прорычал в ответ уже отдышавшийся после проблева мичман, — Я не пойду в Оредеж, Оредеж это смерть.
— Моя дочь в Оредеже, — заметил Хрулеев.
— Реакция отрицания. Дай закурить, а.
Хрулеев не дал закурить, лежавшая у него в кармане пачка Петра I была исключительной ценностью, сокровищем.Хрулеев планировал обменять ее на еду при случае, но случая все не попадалось, а мичман клянчил закурить ежечасно всю последнюю неделю.
— Что за реакция отрицания? — спросил Хрулеев.
— Упятеренное безумие, вот что, — ответил мичман.
Но Хрулеев все еще не понимал, и тогда мичман поднял вверх собственную руку, перемазанную кровавой рвотой, и начал загибать пальцы.
