Александр внимательно вглядывался в лица слушателей и корил себя за то, что не может он так понятно, как требовала аудитория, объяснять азбучные истины. Надо бы доходчивей, доходчивей! И он сказал:
— В молодости я слышал в киевском Ботаническом саду выступление первого в моей жизни встреченного марксиста. Ничего я как следует не понял. Но меня потрясла его фраза, что рабочий класс является могильщиком капитализма. Ваши кровопийцы Когены и Бродские, Терещенки и Харитоненки, Гретеры и Криванеки уже приговорены историей. Они не что иное, как живые трупы! И в этом основа нашего исторического оптимизма! Мы с вами доживем до победы труда над капиталом.
Шлихтер видел, как оживились, будто помолодели лица рабочих. И даже «табакрошка», прижав руки к груди, смотрела на него с каким-то молитвенным восторгом. Значит, самое главное они усвоили.
Пекарь подошел к Шлихтеру и протянул ему свою заскорузлую руку:
— Теперь я знаю, что почем. Цену себе определил!
Но не все откликнулись одинаково. Оказались и скептики, которые хмурились, покачивали головами, как бы возражая или не веря ни одному слову пришлого.
— Все это рассуждения, — мрачно сказал маляр в робе, вымазанной масляной краской. — Все это слова. Ни больше ни меньше, как журавль в небе. А нам подавай хоть синицу, а в руку сейчас.
…Конка, скрежеща колесами, медленно тащилась безрадостными лошаденками в город. Шлихтер сидел, прикрыв лицо руками, и снова и снова перебирал в памяти подробности сегодняшнего вечера. О чем сказал, о чем нет, в чем убедил, в чем нет. И хотелось сделать для этих людей, ставших ему близкими, все возможное, отдать им все свои силы, всего себя.
Трехкомнатная квартира Шлихтеров в уютном двухэтажном флигеле пехотного офицера при всей ее миниатюрности была очень удобна и так располагала к безоблачному растительному обывательскому прозябанию. И все-таки и на самодельных книжных полках, и на письменном столе, усеянном листками, исписанными мельчайшим почерком, и на сложенных высокой пирамидкой чемоданах лежит печать какой-то временности, неустроенности и скрытой тревоги.
В светлом пятне от висячей керосиновой лампы — два человека, похожие друг на друга добротой, озарявшей как бы изнутри их лица. Сверху, со второго этажа, доносились по-дятловски настойчивые удары чьей-то неумелой рукой по клавишам рояля: ля-ля-ля! Это потел очередной ученик неугомонной музыкантши.
— Лавина народного гнева уже сорвалась с Кавказских гор… Она растет как снежный ком. Завтра и нас захлестнет. Что это? — прислушался Александр.
