Да, это была нелегкая пора. Надо было всю клокочущую, молодую, нередко неосознанную революционность ввести в твердые организационные рамки.
— Надо организоваться, — говорил Александр Евгении. — Я не могу жить, если не чувствую локтя товарища. К этому приучила меня гимназическая и университетская нелегальщина. Ведь слово без дела — это только слово! Но весь вопрос, с чего начать.
Русских в Берне было хоть пруд пруди. Банально, конечно, сравнивать этот город с Ноевым ковчегом, где семь пар чистых и семь пар нечистых, но что-то подобное приходило на ум, когда Александр встречался с оторванными от родины юношами и девушками самых различных политических взглядов, ориентации и надежд.
Основной же публикой были студенты-недоучки, такие же, как и Шлихтер, юноши с «волчьими билетами». Встречались среди них и те, кто уже отведал тюремной баланды. Всех их объединяло глубокое убеждение в необходимости насильственного свержения ненавистного самодержавия. Но чувства обгоняли понимание объективных законов развития общества, и потому многие находились в плену эффектных, но утопических идей. Доморощенные анархисты устраивали сборища у могилы Бакунина. Буйные головы, вслед за народовольцами, верили во всемогущество террора. Бланкисты мечтали о вооруженном захвате власти в надежде, что народ поддержит храбрецов. Вот где было раздолье для дискуссий, диспутов, споров, доходящих чуть ли не до рукоприкладства, но не нарушающих дружественных отношений.
— Надо начинать с уже сколоченного ядра единомышленников, — решил Шлихтер.
Свою группу, в которую вошли он, Лувищук, Хинчук, Полонский и еще десять студентов, они скромно назвали «кружком для совместного чтения». (Кстати, под таким названием она и попала в жандармские донесения.) Изучали основы марксизма. Настроение было бодрое, боевое. И сразу же начались ожесточенные дискуссии о судьбах русского капитализма, крестьянской общины и роли пролетариата в революции.
Такие горячие споры бередили душу и заставляли Александра мысленно пересматривать весь свой жизненный путь. И ломать, и отбрасывать многое уже, казалось, отстоявшееся в нем. Ведь первые арестанты, которых он видел, были селяне. Первые революционеры, о которых услышал, — цареубийцы. Первые нелегальные листки, которые ему посчастливилось прочитать, — «Вестник «Народной воли». Первая мечта — свергнуть самодержавие путем крестьянской революции во главе с каким-то новым Разиным или Пугачевым. Сейчас одна за другой разбивались его юношеские симпатии, фантазии и заблуждения. Печаль утраты былых романтических увлечений и радость открытия нового мира.
