Позади фронта [= Полевая жена] | страница 12

Про Катерину Федор забыл, но она сама отыскала его. И он обрадовался ей: ему хоть стало с кем разговаривать и танцевать. Он был особенно внимателен к ней, словно бы в отместку Шуре Чабанец, хоть та и не замечала их обоих.

Старший лейтенант Гамаза, начальник клуба, крутился в самой толчее. Он был знаком решительно со всеми, едва успевал пожать руки да справиться: «Як делы?» Быть веселым и улыбающимся давно стало его всегдашним и непременным свойством. Отчасти, правда, он и по натуре был таким. У Гамазы был единственный недостаток: он не терпел в клубе никаких внеплановых развлечений. Едва он замечал, что многие парочки начинают хорониться в темных закутках, как тотчас придумывал новую затею, в которой должны участвовать все. Впрочем, и самые новые из забав Гамазы повторялись ежедневно.

— Хлопцы и гарни дивчины! — неприметный в толкотне, начальник клуба надсаживал голос и хлопал в ладоши, чтобы привлечь внимание. На выручку подоспел баянист: подделываясь под украинский говор начальника, объявил:

— Слухайте, шо батька кажет!

Гамаза взобрался на скамью.

— Слухайте мине…

Федор и Катерина приткнулись у стены недалеко от выхода. Рослый офицер с победной улыбкой на сочных губах пробивался к ним, издали подмигивая Катерине.

— Давно тебя не видно. Почему не приходила?

— Нужды не было, — оборвала его Катерина. — Пошли, — потянула Копылова за рукав к выходу.

Лейтенант оглянулся, напоследок выхватил взглядом из гущи улыбающееся лицо летчика, недоуменно смотревшего вслед им.

— Игру теперь затеют с ремнем. Помоложе была, интересно казалось, нравилось, — сказала Катерина, когда они вышли в темень.

— Кто этот капитан? — спросил Копылов.

— Из полка. Давно ко мне пристает, — в темноте Катерина поймала его за руку. — Пойдем на середину, в грязи иначе утонем.

Теплая ночь на краю неба играла зарницами. Нельзя было понять, настоящие это зарницы или сполохи от разрывов снарядов на передовой. Ни канонады, ни грома не доносилось.

Идти можно было только по колеям, продавленным колесами машин. Дорога виляла из стороны в сторону, обозначенная с боков увалами подсохшей сверху грязи. Копылов шагал по одному колесному следу. Катерина — по другому. Летние деревенские запахи наполняли неподвижную темь. Даже на близком расстоянии фигура женщины растворялась в ночи, загадочным светлым пятном рисовалось неразличимое лицо.

— Обрадовалась я, как тебя увидала, — удивляясь сама себе, призналась Катерина. — Про меня никто не скажет: «слезливая» — не Тося. А ведь едва утерпела. Вот бы посмеялся, когда начали бы тебя поливать в два ручья. — Голос ее сделался глуше: приходилось смотреть под ноги: на перекрестке улиц горы грязи дыбились вдоль и поперек, их едва можно было разглядеть. — А кто ты мне? Поди, и не вспомнил ни разу. А я потихоньку у кого только не выпытывала про тебя. Никто ничего сказать толком не мог, что с тобой. Жив ли? А кто ты мне? — спросила опять. — Видать, мне на роду написано убиваться по кому-нибудь. В деревне про меня говорили: бессердечная. Это, когда узнала, что мужика убили, на людях не ревела — ночью в подушку. А у нас принято на виду надсаживаться, чтобы все слышали. Издавна так. А я крепилась. Другие причитают, ровно своим криком меня стыдят. Плакать-то было по ком: в деревне, считай, через дом мужиков выбили, может, и больше — не все ведь еще и знают. Мне-то из десятых ушей пришло. Не знала и верить ли, да после — год ни весточки — поверила.